Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Любовь к России. С юности! На том берегу русская армия больше не служит России. Не может.

— Верно! России служат большевики.

— Так ли? Мне кажется, большевизм исчерпал себя: взял землю — отдал крестьянам, взял фабрики — отдал рабочим. Больше брать нечего. Я говорю откровенно. Рассчитываю на то, что Советская власть… сама себя изживет, ну, что ли, рассосется. А военный специалист нужен России всегда.

Фрунзе передвинул на столе карандаш, тихо проговорил:

— Ваши соображения — результат неосведомленности. Этим «рассосется» утешают себя разбитые классы с первого часа революции. Самого главного нашего лозунга вы не знаете…

— И не стремлюсь его узнать. Я вообще не верю политикам.

Как видно, его раздирали противоречивые чувства, он боролся с собой. Будь при нем пистолет — может быть, и сорвался бы… Сам, наверно, боялся этого своего состояния, боялся, что погубит себя. Фрунзе спросил:

— Не верите политикам только вы или многие на том берегу?

— Не знаю. Большинство на том берегу прежде всего в ярости: союзники помыкают русским офицерством, как скотом.

— А почему не возвращаются в Россию?

— Многие вернулись бы домой, но боятся стенки, Этим пользуются Врангель, Кутепов и другие глупцы, Всеми силами удерживают при себе русских солдат — мол, приведем вас на родину победителями.

— Глупость… В каком состоянии сам Врангель?

Слащев отвечал с достоинством — он и в большевистском стане остается самим собой:

— Врангель рухнул еще под Каховкой. Он отстранил меня. Он опасался меня, видел во мне соперника. Но после вашего прорыва через Сиваш он умолял меня: «Помоги, спаси!» Однако уже было поздно. А главное, я не хотел… Он там все еще энергичен, но уже пуст.

— Если ваше возвращение просто ход в отношениях с Врангелем, то вам еще предстоит разобраться…

— Я всегда иду, куда зовет душа. Вас не боюсь!

— Вы не поняли меня. Не поздно задаться и политическими вопросами, увидеть истину, осмыслить свое возвращение.

— Я это сделаю, если не убьют! Если буду жить, то успею письменно изложить, почему и как я удерживал Крым. Почему меня отстранили Врангель и вся эта сволочь. Почему я вернулся… Я ведь из простых, Яков Слащев, за глаза солдаты добродушно называли меня «генерал Яша».

— Вот и сообщите русским гражданам, которых вы оставили в Турции, что амнистия — не жест, а сущность нашей власти. Силы Советов огромны, а жажда мести — это чувство слабосильных. После перехода через Сиваш и взятия нами Перекопа было наше радио, и листовку разбросал красный летчик…

— С предложением остановить кровопролитие и сдаться? Но тогда я сказал Врангелю: отдай приказ — стрелять на месте при попытке выбросить белый флаг… Впрочем, я уже тогда понял, что мы проиграли. Ваши действия часто ставили нас в тупик, и мы ошибались. Но ошибались и вы! Если бы наступали в феврале, то легко взяли бы Крым…

— Возможно… Что еще сообщите мне?

— Из газет узнали о вашем назначении послом в Ангору. Могу сообщить вам, что на том берегу среди офицеров русской армии раздавались голоса о сведении счетов. Вас считают главной причиной поражения в Крыму и, как результат, нынешнего бедственного положения русских офицеров.

— Чудаки! Не знают, что им делать.

— Да, много пьют, много спорят, ссорятся. Кое-кого подобрала английская разведка. Некоторые служат инструкторами в сепаратистских отрядах в Анатолии. Но все-таки помяните мои слова: надо остерегаться.

— Да уж придется… Как вы полагаете — Ангоре армия Врангеля не угрожает?

— Нет уж! Ангору добывать русская армия не пойдет.

— А план переброски ее к советскому Закавказью?

— Не выйдет! Через свою территорию Кемаль не пропустит белые войска. Это ж бывшие царские войска! До сих пор он явно не хотел ввязываться в войну с вами. А Врангель — это война!

— Но теперь, после заключения франко-ангорского соглашения, как по-вашему, не изменились ли намерения Кемаля?

— Не знаю, не имею сведений. Слишком мало времени прошло.

Фрунзе вглядывался в Слащева, думал: «Понятно, что кинуло его против Советов. Нет, не только честолюбие и жажда власти. Полагал, может быть, что льет кровь за Россию. Неплохой военный специалист, храбрый генерал, а в общем-то слеп, как щенок».

Слащев горбился — хотел ответить на все, собирался в комок. Он был уверен, что все нужное давно постиг. Только о своем душевном состоянии ничего не смог бы сказать, мямлил бы. Он был доволен деловыми вопросами: этот Фрунзе обращался за советом к нему, крупному военачальнику.