Ярослав Шипов - Шел третий день...

Студент прислуживал истопником в женской гимназии. Имел за это угол во флигеле и сносный харч. Был он человеком тщедушным до такой степени, что каждый солирецкий житель понимал: крепкой мысли здесь не удержаться. Казалось, впихни ему в голову мысль большую и крепкую, как кирпич, тут же насквозь и провалится, ни за что не зацепившись, — настолько не ощущалось под одеждой никакого строения.

Однако туманные призывы студента к всеобщей и абсолютной свободе город слушал охотно, и во времена своего участия в Совете студент собирал на Крестовоздвиженской большие толпы народу, разевавшего рты в тщетных потугах наглотаться этого неосязаемого тумана. Зато уж в сердца барышень-старшеклассниц туман проникал без видимого усилия. И вероятно, быть студенту битым отцом какой-нибудь соблазненной красавицы, на телесное развитие которой удаленность от железной дороги пагубного влияния не оказала, когда б не случай — друг и враг сюжета.

Раз к студенту, выступавшему на митинге, подошла собачонка, обнюхала валенок и задрала заднюю лапу. И если в политическом плане студент ничего не потерял — все равно нечего было, то его кавалерская репутация оказалась подмоченной безнадежно. Правда, никто не ведал, что виною происшествия была вовсе не собачонка, а щенок, подобранный студентом осенью у реки, — наверное, топили небрежно. Теперь щенок благополучно рос во флигеле, был всем хорош да, как всякий ребятенок, мочился где вздумается. И в калоши. Студент никогда и нисколько его не наказывал. Даже после происшествия на Крестовоздвиженской площади. Только выпросил у штабс-капитана Шведова поношенные сапоги, в них и являлся митинговать. Однако барышни совсем перестали влюбляться в «политического».

С момента переворота студент все свободное время проводил в усадьбе Микушина, и поручик, мотавшийся по Солирецку с утра до позднего вечера, стал вдруг замечать, что лесные люди, собирать которых стоило стольких средств и усилий, хоть и посмеиваются над студентом, но вцепились в него, точно клещи́ весенние.

Вернувшись сейчас от отца диакона, где он провел все утро и где узнал о неприятном событии возле дома Вакорина, поручик обнаружил армию в состоянии тяжелейшего опьянения. Идеалы абсолютной свободы настолько глубоко проникли в сердца и умы лесных воинов, что они конфисковали у аптекаря запасы спирта и денатурата, и запасы эти в мгновение, словно бомба, разметали мужиков по двору: кто валялся в телегах, кто на крыльце, а кто и просто в снегу. Поручик попытался отыскать виновника сегодняшних злоключений, но отчаялся.

— Где студент?! — завопил он в бессильной ярости. — Где?! Расстрелять!

— Да мы тебя самого счас расстреляем, — отвечала пьяная рожа.

— Не тронь студента! — поддержали другие.

Поручик поспешил укрыться в усадьбе. «Мерзавцы, быдло», — едва не плача, он шагал через комнаты к своему кабинету. И вдруг увидел студента: тот спал на полу посреди детской… Притворив двери, Микушин подошел к спящему и пнул ногой. Студент ойкнул, перевернулся на другой бок, но не проснулся. Донеслись голоса. Микушин вздрогнул, прислушался — запели во дворе песню — и ударил еще, потом еще несколько раз с такой силой, что студент, кажется, потерял сознание: вытянувшись ничком, он раскинул руки и замолчал. «Мерзавец, — пробормотал поручик, — дохлятина вшивая». — И, пятясь, выскользнул в кабинет.

Из окна кабинета — дом был не топлен, и окна не замерзали — он увидел Сову, беседовавшего с мужиками. «Этот еще зачем явился? Вроде только что виделись у диакона… Приставлен ко мне? Следит?» Но Сова, переговорив с мужиками, тут же ушел. «Бог с ним. Бог с ними со всеми». Он сел в отцовское кресло и закрыл глаза.

А у Совы и впрямь было дело. Важное. Но не к Микушину. Однако делу этому предстояло свершиться глубокой ночью.

Расставшись с Текутьевым, Плугов зашагал как мог скоро. Однако каков ход на пустой живот? Замаялся Плугов: ноги ослабли, жар бросился в голову и свалил человека. «Не дойду, — определил Тимофей. — Надобно что-то съесть». Но лесом не встретилось ему никакой дичи, а впереди лежали поля, где уж точно ничего не добыть. «К ручью, что ли, податься?» Покосы вдоль ручья были хваленым местом: в ольшаник налетали рябчики, тетерева, у стогов баловали зайчишки. Плугов частенько хаживал к ручью по осени и ранней зимою, когда снег еще не мешал подкрадываться, а сейчас можно было полагаться только на случай: всякая тварь увидит тебя прежде, чем ты сумеешь к ней подобраться через эдакие сугробы. Но вдруг какой-нибудь ошалевший тетерев с перепугу да и наскочит на выстрел?