Ярослав Шипов - Шел третий день...

— Слушай, сосед, я знаю тебя как облупленного. Я ж не денег тебе предлагаю — дров! Их вокруг на тыщи километров полно. Дак ведь тебе напилить, нарубить некогда, а моим мужикам час работы — ну? Ты теперь вообще один остался у нас. Хрыч этот… Верзилов? Перфилов?

— Ермилов.

— Во, сбежал, паскуда? Мне, конечно, от большевиков проку нет, но дохтур этот — паскуда! Дашь порошков-то?

Иван Фомич ушел в свою комнатку и вернулся со склянкой. Сказал, как принимать порошки, и велел соблюдать правильное питание. Текутьев сразу же попросил воды, сыпанул на язык порошку, скривился, запил и, тяжело вздохнув, прислушался к своим внутренностям:

— Во черт! Полегчало!

— Что хоть вы там едите?

— Муки у меня немножко да соль, а остальное — в лесу: дичины всякой — без счету. Мы и ружьем не пользуемся, все силками да петлями.

— Слушай, — обрадовался Иван Фомич, — возьми с собой одного человека. Голодный он, а у нас сейчас на охоту не сходишь — разбойники всюду.

— Кого?

— Да Тимофея Плугова — ювелира.

— А! Знаю! — И выставил кулак с аметистом. — Вот он — твой ювелир. Еще в пятнадцатом у него куплено.

— Возьми, пожалуйста.

— Пущай едет, что мне, жалко, что ли?

Фельдшер кликнул сынишку и послал за Тимофеем Плуговым.

Проводив Текутьева до калитки, Иван Фомич остался подышать свежим морозцем. От дымков, поднимающихся над трубами, от сугробов на крышах изб веяло спокойствием и уютом. «Слава те, господи! — мысленно перекрестился фельдшер. — Пролетела беда, как метель». Гончий, который давно уже съел заячьи потроха, а заодно и снег вокруг миски, подошел к хозяину. Тотчас из калитки напротив выскочила рыжая Муха и злобно залаяла.

— Свидание у вас, что ли? — спросил фельдшер.

Гончий вильнул хвостом.

— Тогда пойду. Я, брат, всю жизнь боюсь твоей подруги…

Муха и впрямь отличалась стервозностью. И людям от нее доставалось, и собакам, и кошкам, и лошадям. И наверное, кузнец — хозяин сучонки — сам давно бы ее прикончил, да солирецкие охотники не разрешали. Очень уж хороша была она на медвежьих берлогах. Обыкновенно охоты эти проходили в пору собачьих свадеб. Кузнец брал Муху, пользовавшуюся необъяснимым вниманием ухажеров, и целое сонмище кобелей, настроенных в дневное время миролюбиво, увязывалось за охотниками. Муха пулей влетала в берлогу, пулей выскакивала обратно, а кобели, как настоящие рыцари, бросались встречь проснувшемуся медведю, чтобы и красавицу защитить, и друг перед другом не осрамиться. Однако собачонка свирепствовала так, что готова была разорвать всякого кобеля, мешавшего ей вцепиться в медвежью гриву.

Красно-белый гончак Бушуй был ее наилюбимейшим другом. Дружба эта началась в щенячьем возрасте и не прекращалась, благо Бушуй и Муха были соседями. Великое множество детишек наплодили они. Все эти дети, вырастая, специальностью шли в отца, а мастью смешивались. Может статься, что именно от Бушуя и Мухи произошла знаменитая порода красно-пегих гончих собак. И вот сейчас, когда они обнюхались посреди улицы, к дому фельдшера подъехали розвальни: Ермилов в сопровождении двух вооруженных прибыл за ключами от больничного склада, где хранились медикаменты и перевязочный материал.

Разговор был коротким: фельдшер схватил полено и погнал доктора из ворот. Увидев вооруженных людей, остановился, но продолжал кричать на Ермилова.

— Взять его! — приказал доктор.

Лесные зашевелились. Иван Фомич кинулся было к дому за ружьем, но тут ход событий изменился самым неожиданным образом: гончий пес подлетел к человеку, указывавшему рукой на хозяина, и в прыжке достал эту руку.

— А-а! — доктор повалился вслед за собакой, которая не выпускала из клыков раздробленную кисть.

Мужики шуранули прикладами, зацепили Муху, и она тотчас оказалась в санях: раздался еще один вопль, потом винтовочный выстрел, кони понесли, люди попадали в снег, собаки снова набросились.

— Бушуй! Ко мне! Ко мне! — звал фельдшер.

Куда там!

На крики и лай сбежались еще несколько псов. Бывший городской голова, высунувшись в калитку, пустил своего Туза. Распахнулись двери дома Текутьевых, и страшный — с мордой летучей мыши — текутьевский волкодав ринулся довершать дело.

— Трави, Полкашка, трави! — гоготал Авдей.

— Тузко! Тузко!

— Куда твоему Тузке?! — через всю улицу орал Текутьев. — Он и пестуна забоится!

— Ату их! Ату! — не унимался городской голова.

— Трави, Полкашка, трави!.. Фомич! А твой тоже не промах! Ай да Бушуй! Так их! Жми, старый . . . — И добавлял непристойную рифму, которая всю жизнь сопровождала вакоринского гончака.