Анатолий Землянский - Пульс памяти

Было видно всему селу, что в двух его приоколичных хатах все складывается к помолвке. А там…

Словом, не в сей, так в следующий год, не в мясоед, так после покрова́, должна была зазвенеть на селе свадьба.

Но зазвенела не свадьба. Зазвенел почтовый колоколец, привезший известие о начале войны. Той, давней, ставшей вскорости первой мировой…

На селе отголосили бабы по первым рекрутам, а вскоре — и по вторым, да почти тут же — по третьим.

В канун четвертых или пятых проводов было расставание у Федора и Марии.

На миг боялись разлучиться руки, не отрывались друг от друга взгляды. И, наверное, поэтому забывалось о словах. Лишь изредка какое само собой, будто яблоко с ветки, срывалось нежданно, и тогда, следом за ним, вышептывалось ответное…

Над полем треснула темень, в щелочку между землей и небом просочилось утро.

Они не удивились, не испугались. Ночь прошла? А кто же в такую встречу считает минуты! К тому же апрель не больно тянет с рассветом: кажется, только-только кутало землю вечерним сумерком, а глядишь — все уже омыто ясностью, разве что над самой землей держится еще фиолетовая затененность…

По свежему, волглому первосвету и расходились.

От околицы до околицы гремел переклик петухов, хрустел под ногами ледок вялых в раннем холоде ручейков, кое-где тощенько дымили трубы — варился самогон.

Улица до обидного короткая, рассвет до боли тороплив. У разлуки теперь все козыри: и на счастье, и на беду.

Какой метнет? Когда?

Кто знает!..

В полдень тронулись подводы. За бабьим плачем не слышно было скрипа колес и хриплых пьяных песен. И оставалось Марии с Федором одно: издалека молча глядеть друг на друга. Пока подводы не свернули на шлях.

Так и расстались.

Веря и не веря, что встретятся.

Знали одно: разлучницей их могла стать только сама смерть…

И теперь — о смерти. Как понимают ее врачи.

Она долго и неутомимо ходила за моим отцом. Я совершенно точно знаю, сколько она за ним ходила: с апреля тысяча девятьсот шестнадцатого по март тысяча девятьсот сорок четвертого.

При любой возможности смерть норовила напасть на след отца, хитро и рассчитанно обкладывала его тропы жизни своими дьявольскими черными флажками.

Она охотилась на отца и в то утро, когда, вырвав его снарядной волной из развороченного окопа, метнула под опадавшую после нового взрыва землю. Смерть хотела не только убить, а — уже заодно! — и похоронить молодого солдата Федора. Да просчиталась: отделался контузией служивый…

И в тот день косая брала след отца на войне, когда в бою за Шепетовку сощурила для прицельного выстрела налитый злобою глаз петлюровца… Ударенный свинцом, двадцатидвухлетний красноармеец щорсовскои дивизии Федор, все еще не муж и не отец, упал с разбегу в полынную горклость летнего поля, на каменно выжженную солнцем землю. Метким был выстрел. Но не смертельным. Зажила рана, вернулся красноармеец в полк, в свой родной Таращанский…

И в ту ночь ходила смерть за отцом, когда столкнулись семеро пеших красных разведчиков с конным отрядом бродячей банды. Сабля уже вывела тогда над головой разведчика Федора свой «кривой запев», да смолкла, как говорят, на припеве: захлебнулась вороненой сталью ловко выброшенного над головою винтовочного ствола…

И не раз еще подкрадывалась смерть исподтишка: сдавленным посвистом шальной пули у самого уха, шрапнелиной, в щепу раздробившей приклад винтовки, тифозным горячечным беспамятством… Да все с конфузным для себя исходом.

Тогда переменила тактику косая. Решила не наскоком брать, а медленно, измором. И метнула в отца свой смертоносный дротик — «палочку Коха».

Зимой тысяча девятьсот тридцать пятого, под самую весну, открылась беда. Кашлянул как-то отец, плюнул — на снегу кровь… Поначалу не обратил внимания: кровь и кровь… Чего не бывает! Но скоро дошло до болей, усилился кашель, стало одолевать недомогание. Пришлось ехать к врачу. И пока по груди и бокам гулял докторский стетоскоп, отец без труда читал на непроницаемом с виду лице врача все, что вскоре подтвердилось анализом.

Да, метко метнула косая «дротик» свой. Тут уже не увернуться. И не бывает при этом счастливых рикошетов да легких контузий. В самую точку попадает.

Сколь же было все серьезно, отец понял по нечаянно оброненной врачом фразе:

— Открытая форма…

Да только и на этот раз обмишулилась смерть. Устоял отец. Затянулись каверны, окрепло дыхание, пропали хрипы в груди.

И опять каждый день, чуть свет, на бригадный двор. Затемно — домой. Беспокойна бригадирская должность.