Дмитрий Дурасов - Мальчик с короной

Но еще по пути на стройку, у стены нашего дома, увидишь много интересного. Это, во-первых, наш ресторан «Эльбрус». Ресторан как аквариум выглядывает во двор огромными хрустальными окнами, за которыми днем и ночью плавают в синем табачном дыму официантки, похожие на золотых рыбок, приплясывают с остановившимися как у селедки глазами пьяные, на полу, как тина, зеленеют пальмы, гротиком таинственно поблескивает буфет.

За рестораном приткнулась аптека с холодным запахом лекарств и грустной девушкой в белом халатике. К ней тянутся старушки и как будто поют нежными голосами: «Мила-я, дай-ка-ааа от жи-во-тааа, от голо-выыы, от серд-цааа…»

Еще дальше чернеет скромный вход в наш домовый полуподвальный красный уголок. В уголке есть приемник, шахматы, газеты и журналы еще с довоенных времен, красная скатерть и два гипсовых бюста. В уголке сидит без руки инвалид войны и завкульт нашего двора Иван Иванович.

У доброго Иван Ивановича страшно дергается глаз, скрипит железная рука в пухлой черной перчатке. Голос его грубый и хриплый — в нем слышится отзвук близких разрывов и фронтовых команд. Одет Иван Иванович в китель без погон, плохо начищенные сапоги, на голове фуражка со сломанным козырьком.

Мы уважаем Иван Ивановича, но в нашем воображении он стоит отдельно от тех героев войны, которых мы видели в кино. На экране цветут взрывы, красивый, подтянутый лейтенант ранен, но отстреливается, солдаты строем берут город, умирают от страха уроды фашисты, все поют бодрые марши и влюбляются в летчиц и партизанок.

А Иван Иванович если и рассказывает про войну, то очень редко и все неинтересные какие-то случаи. То говорит: «Пришел к нам в окоп пацан-лейтенант из училища и все высовывается и высовывается из окопа. Я ему говорю: «Не высовывайся, браток, погоди маленько — успеешь навоеваться». А он опять высовывается. Я ему: «Не высовывайся!» А он высовывается. Я ему говорю: «Не высовывайся, не высовывайся!» А он высунулся — и бац, в лоб ему. А послушайся он меня, может быть, и по сей день жив остался… Так-то, ребятки…»

Словом, ничего по-настоящему интересного Иван Иванович рассказать не мог и не умел, даже о ранениях своих говорил как-то буднично:

— Стукнуло меня всего два раза. Первый раз один дружок, танкист, подсадил к себе в танк. Ну и шлепнул нас немец стальной такой болванкой. Броню она не пробила, а вот контузило меня крепко… А руку левую мне минным осколком срезало в Белоруссии, под Бродами — так-то, мальцы… Что еще рассказать? Мина — она, сволочь, большая… Она навесом кроет и осколки махонькие далеко кидает!

Я — на нашей солнечной, пыльной набережной. На набережной всегда холодно от ветра с реки, от толстого гранита парапетов. Блещут на асфальте бархатные лужицы мазута, мчатся, неистово сигналя, темно-зеленые, с помятыми кабинами и расщепленными кузовами трехтонки, под мостом стоит черношинельный милиционер с полосатым жезлом. Сейчас он заливистой трелью засвистит, да так, что у каждого шофера душа в пятки уйдет! Изредка будет вторить ему короткий густой возглас самоходки, или будут лаять трубы пассажирских трамвайчиков.

На набережной, как грозовое облако, стоит мой злейший враг — Сашка Медведев. На его крепкой круглой голове кепка, надвинутая на уши. Из-под козырька — мелкие, застывшие, как мне кажется, в студеной ненависти глазки. Никто не знает, что выкинет Медведев в следующий момент. Он может со всего размаха ударить палкой по лбу зазевавшегося товарища, укусить до крови, протащить за волосы. Смеется Медведев только когда кто-нибудь упадет да еще ногу подвернет…

Сашку давно бы отправили в колонию, если бы не отец, очень заслуженный инженер. С каждым годом этот сильный высокий человек высыхает и гнется к земле все больше и больше, но отказаться от сына не может и терпит его выходки. «Откуда берутся такие выродки, как Сашка? — думаю я. — Всем он враг, и все ему стали врагами. Почему, в жизни до сих пор есть такие люди?»

— Это на нем проклятие древнее висит! — объясняет Ольга Ивановна. — Видать, дед его али прадед разбойником был, души невинные губил в темном лесу, на дороге наезженной, столбовой… Вот и прокляли его — аж до седьмого колена мучается…

Такое объяснение мне нравится. Я живо представляю себе стылую дорогу, привязанного к дереву ямщика и медведевского прадедушку с огромным топором в руке. Ямщик дрожащим от страха голосом шепчет: «Про-к-ли-наю теб-бяяя, уби-ве-ццц…» А прадедушка хохочет и точит напильником острие.