Весь день бродили мы с Кокой по Отрадному и весь день смотрели на мир разными глазами — я видел старые, отжившие развалины, затхлые уголки, почтя уже упавшие деревья, провалившиеся скамейки, выдавленные окна в огромном, все еще красивом доме. Кока видела другую картину: для нее блистал дом всеми огнями, счастливо кричал что-то муж из-за ствола березы, с горки катились телеги, кареты, и расшитый золотом гусар предлагал ей рюмочку таврического портвейна, который любит она выпивать и сейчас…
Внезапно дверь вагона с силой открылась, и все наполнилось шумной ватагой дружинников во главе со старшиной. Он величаво осмотрел пространство, пощупал портупею и шагнул в проход. Дружина гуськом потянулась за ним. Впрочем, в самом хвосте путался пленный. К величайшему нашему удивлению, пленным оказался пьяный дядя Аркаша. Кто дядя Аркаша? Наш сосед. Охотник. Водопроводчик. Старый солдат. Отец двоих детей. Сейчас дядя Аркаша совершенно бессмысленно пьян. Вообще с ним постоянно это случается, хотя человек он очень трудовой и воспитанный — так о нем говорит бабушка. В комнате у него ярко, чисто и почти нестерпимо жарко. Ползает дядя Аркаша в кромешной тьме сырых ленинградских подвалов, стуча по трубам ключом, кашляя и хлюпая резиной в стоячих лужах, и, придя домой, считает, что не грех ему выпить. Любит дядя Аркаша читать толстые романы из жизни рабочих, водит во время чтения шершавым пальцем по ровненьким строчкам и понравившееся место читает десять раз, запоминая.
Мы платим милиционеру штраф за нетрезвость дяди Аркаши и усаживаем его, точно большую, смешную куклу, рядом.
От вокзала мы все отправляемся домой и понемногу обдумываем дела на завтрашний день. Дел у нас хватает: надо сводить меня к зубному, показать несколько музеев, познакомить с бабушкиными друзьями.
Словом, я приехал!
Раннее воскресное утро. Наша, вся в солнечных пылинках, комната. Я в черных шароварах, твердых пионерских сандалиях, в тысячу раз стиранной, залатанной ковбойке. Один длиннющий карман набит шарикоподшипниками, от их тяжести шаровары все время ползут под живот.
Я с тоской смотрю на стоящую в углу кровать. Под железными, с облупившейся эмалью ножками кровати — фаянсовый, с германским пейзажем, трофейный ночной горшок. Над кроватью — гипсовая посмертная маска поэта Маяковского с желтым от пыли носом. В уголке спит, накрывшись китайским одеялом, мама. На табуретке бронзовая, с тремя толстыми грациями на ножке лампа и много раскрытых книг.
Мне невыразимо скучно. «Почему я просыпаюсь раньше всех?» — думаю я и выхожу из комнаты.
Если крепко зажмурить глаза и еще прикрыть их ладонями, все равно не будет такой темноты, как у нас в коридоре. Но я знаю все и без света. Вот вешалка с лохматой овчинной шубой, под ней литые галоши, мамины туфли, баночки с гуталином. В другом углу — соседский велосипед с миллионом спиц, рядом дверь старушки Ольги Ивановны.
Вчера она позвала меня к себе в гости и показала тяжелую, с литым богатырем на крышке, шкатулку. Оловянный богатырь лежал на скамейке, держа в руках толстую, всю в гвоздиках, булаву. На скамейке было написано: «Спи, Илья, отдыхай, а лихо придет — не зевай!» Ольга Ивановна, посмеиваясь, рассказывала мне, как привез ей когда-то молодой муж с ярмарки эту шкатулку, а она просыпала из нее конфеты в золотых бумажках…
Я слушаю с недоверием, не могу себе представить Ольгу Ивановну и ее мужа молодыми: уж слишком все старое в комнате, вся в морщинах Ольга Ивановна, выцветшие, блеклые фотографии на стенах, на которых люди вроде и не жили вовсе на свете. Молодой и веселой мне виделась одна только ярмарка. Крутились разноцветные карусели, выстреливались в небо лодки-качели, ходили цирковые лошади с султанчиками, кричали павлины и плевались золотыми орехами в купцов и гостей, которые смеялись и приплясывали, как на демонстрации Первого мая.
Я подхожу ко вторым соседским дверям. За ними слышен дружный храп рабочего дяди Вадика и его жены тети Вали. Тетя Валя так велика, что похожа на колокольню. Когда после стирки она вывешивает на балконе свои платья и лифы, я всегда поражаюсь их размерам.
Дядя Вадик стесняется и, по-моему, очень боится своей жены. Особенно после получки, когда он приходит розовый как пряник. Тогда тетя Валя гремит на него сверху, а он оправдывается.
Летом они живут в родной тети Валиной деревне под Москвой и изредка берут меня погостить. Мы едем в веселой, праздничной электричке. В вагоне играют на гармони, сочно шлепают в карты и стукают в домино, ходят челноком слепые в синих очках, цыганки с будто копчеными сосунами у груди, похожие на сердитых грачей милиционеры. Шум, гвалт, толкотня, смех и ругань. Дядя Вадик стоит рядом с женой смущенный и зря делающий равнодушное лицо, а рядом кто-то уж говорит: «Тю-тю — вот это Дамочка!» Дядя Вадик краснеет, а тетя Валя смотрит свысока и молчит.
Читать дальше