Иосиф Герасимов - Конные и пешие

И Алексей прочел: «В. Н. Кондрашев».

— Ну, — торжествующе воскликнул Синьков, — документ? Или еще что надо?

— Документ, — утвердительно кивнул Алексей, чувствуя, как от волнения у него похолодели кончики пальцев; было такое ощущение, что все это время он бежал на бешеной скорости, стараясь преодолеть дистанцию, а сейчас словно бы разорвал ленточку финиша; кончился его бег, но он все еще задыхался от нехватки воздуха и учащенного ритма сердца.

— А ты скажи, а, скажи, — приблизил к нему лицо Синьков, — это почему же у нас так марать людей умеют? Ну, ясно дело, гладко кто в наше время проживет? Вон каменьев сколько на дороге, не об один, так об другой споткнешься. Да и жизнь такая — вся в колдобинах, не то что человек может ногу сломать, а и у самосвала ось полетит. Но ведь это понимать надо… У нас директор на заводе в войну был, таких мужиков мне в жизни ох как мало попадалось! Ведь как было? Я с войны домой, а война — вот она, рядом грохочет. Воронеж-то только в начале сорок третьего освободили. А тут далеко ли? Считай, прифронтовая полоса. Куда денешься? На оборону работать надо. Ну, и трубили. То, что я без ноги, ладно, руки-то есть. Вот и действуй. Не только ремонтные работы делали, но и сталь варили, многое чего. Все про Урал знаю. А мы вот тут вкалывали, у немцев, считай, под носом. Так директор не только сам с нами в цеху, бывало, ночует, а глядит, чтобы ты и сыт был, и одет, а то без еды и одежды какой ты, к черту, работник! Каждого, можно сказать, понимал. После войны долго хворал, а все работал. С легкими у него что-то было. Ну, его решили на четыре месяца к морю отправить. Пусть дышит. Полезно, говорят. Так ты пойми, нашелся кто-то, письмо сволочное настрочил: вот, мол, директор за казенный счет на море живет-поживает. Стали разбирать. То да се. А директор не выдержал да помер… Я тебе честно скажу — не дознался, кто на него настрочил. Дознался бы, первым пошел морду бить. Ну а если не положено ему было лечение, то скажи — он поймет. Такой поймет. Он же не из тех, что у нас тут объявились: с заводского подсобного хозяйства двое мордатиков мясом на рынке торговали, миллионщиками с этого дела стали, а потом слиняли, как за них взялись. Слиняли, до сих пор найти не могут. Живут где-то себе на ворованное… Так можно всяких примеров… Но я не о том. В каждом человеке и хорошее и плохое есть. Может, у Кондрашева так было. Но главное — он большого ума оказался человек. И, как ты говоришь, серьезное дело сотворил. Как же можно ему вслед плевать? Ты вот найди, кто Кондрашева черным мазал. Найди и прижучь. Тогда, может, и другим неповадно будет… Найдешь?

— Не сумею. У слухов, как известно, ног нет.

— Вот ведь, гады, на что надеются!

«Это ведь даже удивительно, что человек прожил столько лет, такую большую жизнь, и всего было в ней много разного, а видит окружающее наивным, почти детским взглядом, — слушая Синькова, думала Аня. — Вот у Виктора Гавриловича и глаза-то как у ребенка. Для него словно бы нет сложных подводных течений, глубин человеческих отношений, и все наверху, все упрощено… „Найди и прижучь!“ Ясно и четко. Да, если даже найдешь, кто сможет прижучить? Ложь — одна из тончайших паутин, не всегда ее ткут намеренно, чтоб кого-то опорочить, выставить в дурном свете, — такая ложь примитивна, но бывает и все сложнее. Бывает ложь, которую никто и не называет ложью, она возникает от бессилия мысли, и ее иногда называют элегантно: „версия“. Ведь из тысячи догадок одна и в самом деле оказывается предвидением, и это заставляет иногда некоторых удивляться: почему же и остальные догадки не оказались равноценными той, единственной? Версия — всегда иллюзия факта, а от иллюзии до лжи меньше шага. Разве я этого не встречала в науке? А те, кто оклеветал Кондрашева, наверно, тоже думали, что они ищут истину. Пусть при этом оказалось запятнанным имя честного человека, это их не смущало, они искали истину… Алексей это понимает?.. Кажется, понимает, но не хочет это принять целиком, нет, не хочет, поэтому у него тоже этот взгляд, как у ребенка… И поехать сюда, к Синькову, мог только такой человек. Разве бы Виталий поехал? Узнай он об истории Кондрашева, махнул бы рукой: „Это не мое дело“. И Андрей Бодров так же бы сделал. Пожалуй, и я… А вот Алексей…»

В Москву они летели на самолете; погасло табло, и можно было расстегнуть ремни, Алексей взглянул в иллюминатор, внизу широко раскинулось пространство с укрытыми снегом полями, темными хвойными лесами. Он закрыл глаза и увидел перед собой веселых, озорных кузнецов, святых Козьму и Демьяна, бьющих молотами по горячему железу; гудел над полями, лесами, болотами звон их наковальни, и на этот звон летел из болот крылатый Змей, тело его было покрыто чешуйками, словно окалиной, крылья перепончатые, как огромные лягушачьи лапы, на брюхе щетина серых волосков, а меж ними сытые пиявки, длинная морда его в лукавых морщинах, в красных веках зоркие глаза — глянет вниз, увидит бегущую в страхе девку, слизнет расщепленным языком. А одна из девок — шмыг в кузницу к Козьме и Демьяну. «Ну, чего тебе, Змей?» — «Отдайте девку». — «А ты дверь языком слизни и возьми», — сказал Козьма и мигнул Демьяну. Сунул Змей язык в дверь, тогда раскаленными клещами Демьян прихватил его — дым пошел, не успел Змей опомниться, как впрягли его в огромный плуг и погнали по равнине; могучую борозду пропахал, отделила она живые места от мертвых, в живых — вечный свет, в мертвых — вечная ночь… Озорные мастера, святые Козьма и Демьян, дети бога огня Сварога…