Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Синьков расстегнул ворот рубахи и вздохнул облегченно, красная полоса обозначилась на его шее.

Алексей видел, как волнуется Виктор Гаврилович; ему тоже сделалось не по себе; захотелось курить, да так остро, что почудился запах табачного дыма, предстояло сейчас самое тяжелое: надо было выложить то, ради чего они и приехали; на какое-то мгновение перехватило дыхание, как перед прыжком с высоты; Алексей скорее выдохнул, чем сказал:

— А вы уверены, что… Кондрашева убило?

— То есть как? — не понял Синьков.

И тогда Алексей, боясь, что если он сейчас не скажет, то потом уже не сможет рассказать Синькову о тех слухах, что зашуршали вокруг Кондрашева, торопливо стал говорить и увидел, как Синьков начал меняться в лице: сначала побагровел, а потом кровь словно бы отлила от щек, под глазами побелело, возле шрама на голове выступила испарина.

— Быть такого не может, — тихо проговорил Синьков.

— Ну а вы сами-то видели… как он погиб?

Синьков молчал долго и напряженно, но потом вдруг сильно ударил ладонью по столу.

— Сам, сам, — кривя рот, проговорил он. — Да при чем тут сам? Тот человек, что такое про Кондрашева придумал, — дурак дураком. Ни хрена про войну не понимает. Это когда было? Средина декабря сорок первого. Что делалось? Мы немца гнали. Когда немец отступал, он мог пленных брать? А… Это же его первый драп большой был. Да и сам посуди: когда немец бежит, ты к нему рванешь? Ведь он от тебя, а не ты от него. Вот если летом сорок первого… Ну, или там в сорок втором, когда долго оборона была. Может, и случалось. А в декабре… Нет, брехня! — убежденно сказал он, сам не замечая, что от волнения перешел на «ты», проговорил быстро: — Это у тебя там в дружках, наверно, одна молодежь? Тех, кто воевал, видно, нет? А то бы не сказал так. Думать надо, что говорить… Ну а потом ведь могила есть…

— Какая могила?

— Братская. Вот какая. В Выселках. Там на обелиске имя Кондрашева значится.

— Могила? — удивился Алексей. — Но ведь, говорят, в сорок первом точной регистрации погибших не было.

— Может, оно так, — согласился Синьков, — только в Выселках всех переписали. Не знаю, документы отправили куда… Не знаю. А похоронить — похоронили. Я ведь там был. Года два назад «Жигули» купили, сын говорит: давай, батя, махнем к морю. На Азов. Он, понимаешь, у меня инженером на прокатке, а дружки его, с кем институт кончил, на «Азовстали». Дома у них на море. Хорошее место. Сухо, тепло. Иногда рыбкой побаловаться можно. А я сыну говорю: поехать — поедем, только сначала в Москву. Поглядим, где я молодым ногу оставил. Вроде бы там часть меня самого захоронена. Так решили. Выехали чуть свет, утром там были. Конечно, узнать деревню нет возможности. Да и не деревня она сейчас, а вроде небольшого городка. Ну, и местность… Разве вспомнишь? Тогда зима была, а в июле, сам понимаешь, поля зеленые. Сын смеется: может, ты и не здесь воевал? Но я же помню деревню — Выселки. У меня и записано. Потом смотрю: обелиск стоит. На нем плита и все как полагается: «Павшим в боях…» На плите список. У нас старшина был по фамилии Судьба. Такая бы вроде непривычная фамилия. Наши, кто на язык острый, над ней изгилялись. Сам понимаешь: старшина, да не подначить! Ну, запомнилась фамилия. Смотрю — на плите она есть. Говорю сыну: вот здесь наши и лежат… Потом мы с народом поговорили. Нам рассказали. Там в войну женщина была, учительница. Она, как деревню отбили у немцев, вроде бы сама себя председателем назначила. «Потом, — говорит, — разберемся, кто есть кто, а сейчас порядок наводить надо. И перво-наперво бойцов похоронить». Вывела людей. У погибших солдатские книжки собрала. Могилу всем миром выдолбили. А женщина та по солдатским книжкам да по другим документам — у каждого ведь что-нибудь было: письмо или фотокарточка — родным погибших написала. Некоторые до сих пор в эти Выселки приезжают. Ну, конечно, не всем, может, и письма дошли. Женщина в сорок девятом померла. У нее, понятно, забот хватало, не одна эта могила. А обелиск потом поставили. И доску с фамилиями. Кондрашев там значится. У меня снимки есть. Сын нащелкал. Да я сейчас…

Синьков поспешно встал, держась за спинку стула, доковылял до серванта, выдвинул ящик, там пошарил и бережно положил перед Алексеем снимки. На первом Алексей увидел обелиск, окруженный невысоким штакетником, рядом в строгой задумчивости стоял Синьков, были снимки самого обелиска, а на последней фотографии крупным планом была изображена доска с фамилиями.

— Во втором ряду читай, сверху третий, — сказал Синьков.