Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Когда он произносил слова в селектор, голос отвердел, стал напорист, и это от Петра Сергеевича не укрылось.

Валдайский поднялся, но Борис Иванович остался сидеть за столом, снова улыбнулся:

— Устроишься, приглядишься, тогда повидаемся. Порасскажем друг другу, что сможем.

Печальный взгляд молчаливого Ильи Григорьевича почему-то смущал, и Валдайский заспешил из кабинета.

В отделе кадров проторчал около часу, заполнял анкеты, потом ему выписали временный пропуск, дали ордер в общежитие. Опять ехал автобусом, сидел у окна, теперь уже внимательно вглядывался в улицы города; сначала объехали большой пруд, дождя не было, но вода казалась серой, местами плавали желтые листья; домишки замелькали невысокие: двух-трехэтажные, некоторые деревянные, кособокие — эти, наверное, простояли тут с дореволюционных времен, но несколько домов было и массивных, с колоннами, окрашенных в желтый цвет, таким же оказалось и общежитие.

Худощавая старуха с черным злым лицом неприветливо взяла у него ордер, выдала ключ. Комната была на втором этаже, в ней стояли железная койка со свежей постелью, ободранный шкаф, небольшой письменный стол со следами ожогов на ножках — кто-то из прежних жильцов, наверное, гасил о них папиросы; была даже настольная лампа, стены с трещинами, побелка пожелтела, пахло дустом — значит, делали дезинфекцию. Петр Сергеевич прошелся по комнате, подошел к окну, отодвинул сиротливо свисающие шторы в синих цветочках; за деревьями стальным отливом блестела гладь пруда, на другой стороне улицы синела вывеска «Гастроном».

«Ну вот и хорошо, — подумал он. — Город как город. От Москвы недалеко. Да и сам себе свободен…» Вот это, пожалуй, было главным, неожиданно с острой ясностью он ощутил смысл этого слова — «свободен» и, не удержавшись, счастливо рассмеялся, смеялся легко, беззаботно, такого давным-давно не было с ним… Он на месте, он прибыл, и он свободен. Важно было бросить якорь, всерьез оглядеться, а потом он сможет начать свое плавание, если не для себя, то во имя сына… Какими же путаными дорогами шел он ко всему этому, и все же сейчас, по прошествии времени, мог бы назвать себя везучим человеком: прошел через такую войну — остался жив, хотя лез в самое пекло, потом авария и смерть жены, ударило так сильно, что вполне мог бы сойти с ума; да, суд был строгий, но его и надо было судить: дело ведь не только в статье Уголовного кодекса, он ведь сам относился беспощадно к тем, кто подводил других, кто не щадил людей. Он потом не раз думал: если бы ему самому пришлось судить себя, он бы, может быть, выбрал меру наказания куда более жестокую, чем это сделал суд.

Так началась еще одна его жизнь, и началась она во многом благодаря Ханову.

— Это где-то здесь, Петр Сергеевич, — сказал шофер.

Валдайский вздрогнул, огляделся, машина медленно двигалась по асфальтированной аллее, по обе стороны ее за канавами с пожухлой травой поднимались заборы, окружавшие дачи. Сразу было видно: живут здесь люди крепкого достатка, все чистенько, аккуратно, над заборами кое-где вздымались тесно прижатые друг к другу ветвями темные ели, местами весело блестели золотом березки, за деревьями просматривались крыши домов.

— Вот, — сказал шофер.

Забор был добротный, новый, окрашенный в зеленое, а ворота узорчатые, кованые, отливали черным лаком, рядом такая же калитка, через канаву сооружен мостик из бетонной плиты. Петр Сергеевич вышел из машины. Приблизился к калитке. Отсюда был хорошо виден дом, двухэтажный, сложенный из розового кирпича, чувствовалось — строили его старательно, справа виднелась стеклянная веранда, вверх острым шатром уходила крыша из оцинкованного железа. За забором поднимался дымок, пахло горелыми листьями, наверное, жгли мусор, что накопился в саду. «Может, и собаку держит», — усмехнулся Петр Сергеевич, неторопливо подошел к калитке. Если жгли мусор — значит, в доме кто-то был. Так и не решив, что скажет, чем объяснит свой приезд, если ему откроют, он нажал кнопку звонка, и в глубине дома мелодично звякнуло; тут же на дорожке появилась женщина в распахнутой телогрейке, повязанная синей яркой косынкой, шла неторопливо, и Петр Сергеевич успел ее разглядеть: лет тридцати пяти, чуть полновата, с сочными губами, ямочками на щеках.

Она подошла к калитке, на мгновенье замерла, потом торопливо дернула задвижку, и калитка распахнулась без скрипа.

— Ах ты господи! — выдохнула женщина. — Это же надо, Петр Сергеевич!

Но Валдайский не узнавал ее, не помнил, кто она, но все-таки постарался улыбнуться, кивнул: