Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Целую. С фронтовым приветом, твой Николай».

Он написал письмо, несколько раз прочел его, сложил треугольником и, послюнявив карандаш, вывел адрес.

Мраморная женщина смотрела из-за кустов строго и величественно. Шишкин вдруг весело рассмеялся.

— Ты что хохочешь? — спросил Калмыков.

— Я написал письмо.

— Девчонке?

— Нет, — улыбнулся Шишкин. — Любимой женщине. У тебя есть любимая женщина?

Калмыков сморщил конопатый нос и фыркнул:

— У меня их было много.

— Врешь, — беззлобно сказал Шишкин, все еще улыбаясь своему. — Любимых не бывает много. Только одна.

— А у меня было сто девочек и одна эстоночка-сопрано в городке, где стоял штаб… Эх, так мы и не сходили к знакомым лабухам. Бедная девочка. Здоровую занозу в сердце я ей засадил. Мучается и страдает.

— Ты, Калмык, всегда врешь, — наставительно сказал Шишкин.

— Не веришь, спроси у Левина, — равнодушно сказал Калмыков. — Изя, подтверди.

Большие серые глаза Левина посмотрели на Калмыкова с тоской.

— Ты мне надоел, Сеня. Ты не можешь сказать ни одного слова правды.

— Ну, и черт с вами! — внезапно взорвался Калмыков. Прежде он никогда не сердился, если его в чем-нибудь уличали. Просто посмеивался, и все. А тут вдруг стукнул со злостью кулаком по земле.

— Что вы знаете про мою жизнь! — крикнул он. Левин посмотрел на него подозрительно.

— А чего там знать? — засмеялся Шишкин.

— Ну, и дурачье!

Калмыков отвернулся от всех и стал смотреть в небо. Он и сам не понимал, почему так взвинтился.

Небо было гладко-серым, без морщинок и складок, и неподвижным, как все вокруг.

«Что они знают про мою жизнь?» — горько вздохнув, спросил Калмыков у неба.

Он сам никогда не задумывался над этим всерьез, только твердо знал, что ему все время не везло, а все считали его ловкачом и отчаянным парнем. Он сам постарался заработать себе такую репутацию и потом ничего не мог поделать.

В огромном коммунальном доме с коридорной системой имя Сеньки Калмыкова вызывало священный трепет мальчишек и поток брани их мамаш, хотя сам Калмыков понимал, что слава его незаслуженна и случайна. Но он добивался этой славы сознательно и гордился ею. Пожалуй, она началась с тех пор, когда всему кухонному миру стало известно от его матери, что он на два месяца раньше срока поспешил появиться на свет и в самое неподходящее время: ночью во время боя, когда на хутор налетели белополяки. Отец Калмыкова, старый кавалерист с сабельным шрамом на левой щеке, вспоминал этот эпизод с ужасом. «Чуть хутор из-за тебя не сдали, оглашенный».

Вся история обернулась сплошными неприятностями. Одна из кухонных ведьм бросила в спину Сене Калмыкову оскорбительную кличку: «Недоносок». Мальчишки во дворе бездумно подхватили ее. Сенька рос не очень крепким, не мог постоять за себя и мучительно переживал это. Сын буденновского кавалериста не должен был дать в обиду ни себя, ни доброе имя родителей. Он отчаянно влезал в драки, но били его нещадно. Он научился со стремительной скоростью подниматься по пожарной лестнице на крышу пятиэтажного дома, но это умели и другие. Выручила его все-таки лестница. Это был совершенно неожиданный и потрясающий трюк.

После дождя он решил потренироваться в лазании, потому что никого из мальчишек еще не было во дворе. Он успешно поднялся почти до самой крыши и… сорвался. На этом могла кончиться биография Калмыкова. Каким чудом его зацепило за крюк, вбитый в стену, понять трудно. Он висел на высоте четвертого этажа и вопил на весь квартал. Когда собралась толпа, Сеня решил, что надо вести себя мужественно, и застыл в немом молчании. Чтобы его снять, пришлось вызвать пожарную машину. После этого мальчишки стали ходить за ним гуськом. «Это тот, что висел», — шептались они.

С тех пор Калмыков открыл для себя истину: хочешь славы — делай все наоборот. Он стал строго следовать этому правилу, хотя порой его самого передергивало от собственных проделок.

Ненависть кухонного общества он завоевал трубой. Старый кавалерист, когда услышал от учителя, что у мальчика немалые способности к музыке, заявил категорически: «Труба и только труба. Пианино — для дамочек».

Получив новенькую, блестящую никелем, с великолепными клапанами трубу, Калмыков сразу же понял, какую можно извлечь из нее выгоду. Он просыпался в шесть утра и, топая по коммунальному длинному коридору, трубил такие гаммы, что разом открывались все двери квартир. Брань взбешенных домохозяек тонула в реве трубы. Тогда кухонным обитательницам приходилось иметь дело со старым кавалеристом. Он рявкал на весь дом, чтоб не мешали мальчику заниматься. На трубу он смотрел с обожанием.