Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Она и вправду была вкусная, — показала девушка на скомканный конфетный фантик.

— В следующий раз я привезу вам килограмм.

— А когда будет следующий раз? — кокетливо улыбнулась она.

— Этого не знает даже ваш профессор, — кивнул ей Замятин.

Москва по-прежнему бурлила весенним уличным потоком. Замятин сразу нырнул в него, как в кипящую бездну. И все случившееся в кабинете у Павла сразу осталось где-то далеко позади. Толпа понесла Замятина с собой, и он радостно отдался ее течению.

«Позвоню тебе сейчас. Ты ждешь? Я позвоню!» — пело в нем.

Он увидел поблескивающую стеклом будку телефона-автомата, вскочил в нее, плотно прикрыл за собой дверь. Это была обыкновенная телефонная будка. Стена, на которой висел громоздкий светлый аппарат с диском, была густо исчеркана номерами, карандашными надписями, рожицами. Замятин вынул монетку. Сейчас он опустит ее, снимет трубку и услышит голос Лены. «Здравствуй», — скажет она. А дальше?.. Что же дальше?..

Он поднял руку, но словно кто-то незримый ухватился за нее. И всплыл пустой перрон вокзала. Одинокая девушка, стоящая на нем. Хвост уходящего поезда… Разлука. Еще одна разлука. Только для этого он ей позвонит?

Надписи плясали на стене, кривляясь и смеясь.

Одинокая девушка на перроне…

Замятин выскочил из кабины, словно его вытолкнули оттуда. С железным лязгом стукнула дверь.

Вагон уютно покачивало. Горели белые плафоны в коридоре. Сквозь тонкие стенки купе было слышно приглушенное похрапывание пассажиров. Замятин стоял у окна. Дымные, смутные видения мелькали за стеклом, но он и не вглядывался в них.

«Ты поймешь, почему я не позвонил?»

«Я поняла. Ты хорошо сделал. Мы с тобой не расстались, а так была бы разлука… Мы в Ленинград едем?»

«Нет, в мою юность. Я расскажу тебе, как она кончилась… Слышишь, как тихо? Вот такая же стояла тишина…»

Стояла умиротворенная тишина, словно не было войны. Еле слышно соскользнет с липы желтый лист и, мягко цепляясь за ветви, ложится на траву. Белая мраморная женщина, не стыдясь своей наготы, выглядывала из-за кустов. Ее обветренное античное лицо было холодно-бесстрастным.

В нескольких шагах от кустов возле лип нарыли щели, установили ручной пулемет.

Ребята лежали на траве, вслушиваясь в легкое дыхание старинного парка. Словами перекидывались шепотом, словно боялись нарушить хрупкость тихого дня. Их осталось совсем немного из роты: горстка солдат в ободранных гимнастерках, с почерневшими лицами.

Чухонцев сидел под липой, курил, и взгляд его маленьких глаз из-под покрасневших век цепко ощупывал каждого.

Коля Шишкин писал. Еще полчаса назад он не думал, что засядет за письмо к Нинке. Все началось с античной женщины, на пьедестале которой была высечена неразборчивая надпись по-латыни. Ребята собрались возле нее после того, как выкопали щели. Стояли молча, попыхивая махоркой.

— Кто же это она? — спросил Суглинный, морща рябое скуластое лицо. — Царица?

— Магдалина, — хохотнул Калмыков, сверкнув золотой коронкой.

— Дурак, — поморщился Изя Левин. — Богиня.

— Чья же она будет, богиня? — поинтересовался Суглинный.

— Не помню, — смутился Левин. — Их было много… Но это не важно. Женщина всегда в чем-то богиня.

— Женщина, — уважительно произнес Суглинный и вздохнул. — Да, брат, женщина…

Стало тихо. Даже Калмыков присмирел. Они потоптались и разошлись.

Вот тогда-то Шишкин вспомнил Нинку. Он увидел ее всю: и темные глаза, и волосики над припухлой губой, и ему нестерпимо захотелось написать ей. Он выпросил у Сережи Замятина карандаш и листок бумаги, пристроился в сторонке. Писал не спеша, вдумываясь в каждое слово. Ему было приятно выводить ровные буквы, потому что он давно не писал и вообще никогда никому не отправлял писем.

«Любимая моя», — написал он и долго, ласково смотрел на эту строчку. Подумав, добавил: «женщина». Это слово показалось ему совсем новым, будто он никогда прежде не слышал его, и оно внезапно открылось перед ним в своей особой, мягкой красоте.

«Любимая моя женщина», — повторил он несколько раз, радостно прикрыв глаза.

«Я пишу тебе из-под Ленинграда. Отступать нам больше некуда. Мы пришли от эстонской границы. Эти вонючие фашистские крысы прут по нашей земле. Мы им здорово врезали под Кингисеппом. Много полегло ребят наших. Но ты не думай, Нинка моя, — все одно мы их одолеем.

Жив останусь — вернусь в Шанаш. Поженимся.

Я люблю тебя. Ты самая моя родная.