Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Ты кто? — спросила она.

Он обрадовался, что услышал ее голос, он был слабым и мягким, как дыхание уставшего человека, в нем было свое тепло, какое бывает у проталины на крепком синем льду.

— Боец, — ответил он.

— А-а, — тихо протянула она.

— Казанцев, — сказал он, — Алексей Казанцев.

Она отняла свою руку, быстро полезла за отворот пальто, вынула сухарь. Она сжимала его в пальцах, и при отблеске костра он казался густо-бордовым, вспухшим, словно впитал в себя этот свет.

— На, — сказала она, протягивая сухарь.

— Ты что? — отшатнулся он, мгновенно подумав, что она все поняла и только сейчас решилась высказать это.

— Отдай отцу, — попросила она.

— Нет, — покачал он головой. — Это тебе… А он… Утром нам еще дадут. Нам каждое утро дают. Понимаешь?

Она смотрела на сухарь. Он чувствовал, что в ней шла борьба, и он должен был в нее вмешаться.

— В армии, понимаешь, легче, — сказал он.

— Он слабый, — тихо сказала она, — у него — сердце…

— У нас мировые ребята. У нас последним поделятся. Понимаешь? Так что ты забирай и не сомневайся.

Он отодвинул от себя ее руку. Эта рука вздрогнула и медленно двинулась к отвороту пальто, пока не исчезла за ним.

— Ты скажи: я завтра не приеду, — вздохнула она.

— Хорошо, я передам.

— Ты скажи, я не смогу.

— Обязательно. Я же обещал.

За спиной смолк шум работы. Треснул раз, другой, потом затарахтел в полную силу грузовик. Он обогнул часовню. Черной тенью, без зажженных фар, промелькнул за ворота, и слышно было, как сразу остановился.

— Эй, бабы, здесь? — раздался голос шофера.

Ему ответили нестройным гулом, словно всплеснула вода под обвалившейся глыбой.

— Все тут?

— Все!

— Ну давай, бабоньки, давай. — Голос шофера сейчас был веселым, совсем таким, когда он говорил у костра. — С гостей ехать веселей, шевелись!

Услышав все это, она поднялась с дерева, торопливо стала надевать варежки, губы ее, как тогда у забора, приоткрылись и вздрогнули. Казанцев крикнул в сторону ворот:

— Эй!

Тут же женский голос спохватился:

— А Оли нет… Кошкиной, — и закричал призывно: — О-оля!

— Здесь она! — выкрикнул Казанцев. — Идем!

Он опять взял ее под локоть и, слегка подталкивая вперед, словно боясь, что она не сможет идти быстро, повел к воротам.

В грузовике, тесно прижавшись друг к другу, сидели те женщины, что приходили к казарме. Видимо, они всегда добирались в город на этих машинах, а может быть, и приезжали на них. Несколько рук перевесились через борт. Девушка протянула им свои, Казанцев подсадил ее, помогая встать на колеса. Едва она перешагнула борт машины и присела, как тотчас растворилась среди других, став частицей общей черной массы, и он уже не мог разглядеть ее отдельно.

Машина сорвалась с места, обдав его снежным крошевом, черным комом покатилась по дороге, уменьшаясь и расплываясь в очертаниях. Он подождал, пока замолк ее шум, обернулся в ту сторону, где желтело пятно костра. Ему не захотелось идти сейчас в казарму, а потянуло туда, назад, к огню; было такое чувство, словно там, где они сидели, что-то еще осталось, может быть, ее дыхание, а может быть, тень, и он медленно побрел на костер.

Он подошел к наполовину угасшим головешкам, над которыми нет-нет да еще взвивались синие язычки угарного пламени. «Гефест, — вспомнил он. — Бог-предатель…» — и увидел по ту сторону костра, как на стене часовни то вздымались вверх, то падали вниз две тени: одна — высокая, горбатая и другая — низкая, округлая. Он инстинктивно потянулся к плечу, думая нащупать карабин, но вспомнил, что не взял его из казармы. Он еще раз вгляделся в колеблющиеся тени и услышал их голоса: один был хриплый, мужской, второй — старушечий, плаксивый.

— Вы, мамаша, извините, но не можем. Отдельную копать при такой мерзлости грунта силы надо, как у Поддубного, иметь. А у нас паек, как у всех, по норме… — хрипел мужской.

— Я же, миленький, не задаром. Вот же с брильянтом… колье, — шепелявил женский. — Тут и отец его и братья, как же ему в общей, славный ты мой. У него книг одних, почитай, сорок вышло. На могилку-то люди приходить будут.

— Это мы понимаем…

— Ну и вот, ну и хорошо. Берите колье, бог уж с ним, и сделайте милость… Вон там, где семейный наш.

— Да нет, мамаша, нам эти камушки ваши ни к чему. Не понимаем мы в них. Да и нет им сейчас никакой цены. Если копать, так и поесть надо. Хлеба… вот.

— Сколько же хлебца-то, миленький!

— Пятьсот граммов. Норма.

— Да где ж я возьму? Сама-то… Ведь не рабочую получаю. Да этот брильянт настоящий, вы за него… Ну вот, господи, ну не уходите, вот тут есть у меня… это все, до корочки.