Владимир Бутромеев - Любить и верить

Старик заиграл. Всем стало вдруг весело и как-то хорошо. Скрипка пела, ну просто говорила словно человеческим голосом. Потом женщины дали старику еще денег, и он опять сыграл, они просили играть танцы, что танцевали в городе до войны. И Ванята дал еще и тоже просил.

Старик играл, не снимая кожушка, высоко забрасывая локоть руки со смычком, скрипка пела, пела как живая.

Женщины были здесь последний раз, ночью они уходили в Польшу. По-польски они хорошо понимали. Старик еще долго играл — уже без денег. Всем уже было не до денег. Солдаты подсели к женщинам и вели с ними веселый разговор, мужики тоже весело шумели, а Ванята плакал, положив голову на руки, непонятными слезами — то ли радости, то ли горечи, то ли воспоминаний.

И я там был, в этом кабачке около старого рынка, и помню, как старик играл, не снимая кожушка, высоко забрасывая локоть, и как играл! Так играл, что казалось, веселая компания вывалится из кабачка, рассыплется по улочкам, и звуки скрипки полетят к самому звездному небу и разольются там радостью и весельем.

Но расходились все тихо, по одному, в темноту притихшего городка, в темноту прихваченных легким весенним заморозком кривых улочек, каждый навстречу своей нелегкой жизни, своим заботам и горестям того тяжелого времени. Но настроение у всех было приподнятое, всегда в жизни есть место и случай для радости и веселья, хотя для остального места тоже хоть отбавляй.

И как сложилось все у Ваняты, попал ли он в свою Молдавию, полную виноградной зелени и цыганских скрипок, куда подевался сам старик в кожушке со своим тихим, неприметным мальчиком, что сталось с женщинами, с паном Тадеушем, про остальных я и не говорю — солдат ждала война с ее смертью, и мужиков тоже в тот день вызывали в военкомат, в карманах у них тоже лежали повестки.

Но навсегда запомнились и они, и тот странный вечер, так поддержавший тогда всех в то нелегкое невеселое время. А скрипка больше всего запала мне в душу. Больше никогда не приходилось мне слышать, чтобы скрипка так играла, так пела, просто говорила как живая.

Бывал я на концертах известных скрипачей, но такого не слышал. Приходилось бывать и в том городке; теперь в кабачке склад мебельного магазина. А рынок такой же, как и раньше, мощенный бруком, все так же торгуют люди, все так же у стен костела растет сирень.

Пошел дождь, и все, словно обрадовавшись, побежали в кочегарку прятаться.

В кочегарке стояли три котла. Один холодный, будто заброшенный, от него веяло какой-то разрухой. Второй остывал, от него шли белые струйки пара, а внутри он был темный, но теплый, живой. В третьем с гудением рвалось из сопла форсунки оранжевое пламя.

Котлы занимали почти всю кочегарку, и наши сначала сгрудились в дверях, а потом расселись кто где. На лавочке против котлов сидели несколько, тоже прибежавших от дождя, стариков с фермы. Двое были в кителях, один в мокрой и поэтому черной мягкой приятной чернотой фуфайке. К ним подсели Иван Горбыль — так его называли за нескладную фигуру и худую, крепкой кости, спину — и бригадир в простом хлопчатобумажном пиджачке, и еще Юзик в своем вечном комбинезоне, из-под которого торчал красный свитер с синими полосами. На хомуты в углу сел, а потом и улегся, свернувшись калачиком, Коленька. Я пристроился на железном ящике с инструментом, а у двери, на низенькой тумбочке уселся любитель пошутить плотник Коржа. Он был не из нашей бригады, а из первой, но сегодня они не собрались, косили сено, и он пошел с нами. Его веселые глаза поблескивали, ему хотелось побалагурить, но все молчали, молчание было приятным, и он не решался начать.

Кочегар похаживал взад-вперед и посмеивался. Это был мужик с красным мясистом лицом, в вымазанных чем попало штанах и сношенных вельветках на босую ногу. Он был доволен, что у него собралось столько народа, и чувствовал себя гостеприимным хозяином.

Дождь полил сильнее, лужа у входа запузырилась от сильно ударяющих капель.

В кочегарку вошла собака с приятной, словно уставшей мордой. Она была табачного цвета, а спина — черная. Собака потерлась о плотника, тот посмотрел на нее и сказал кочегару:

— Выгони ты ее, чего она пришла в кочегарку?

Кочегар удивленно спросил:

— На дождь?

Плотнику стало неудобно, он немного смутился и неловко почесал свою небритую, седоватую уже щетину.

В это время заскочил Ваня, весь мокрый. Он бегал в соседнюю деревню за велосипедом и попал под самый дождь. Всем нам он дал по яблоку, яблоки назывались «малиновка» — красные, спелые.