Семен Журахович - Шрам на сердце

А дальше? Не верилось, что этот бескрайний черный провал — море. Над ним темная бездна — тоже море?

Со двора донеслось шумное многоголосье. Должно быть, кончился киносеанс. Я вернулся в палату.

Тот, что мерил температуру, стоял в синей пижаме, молодой, худющий. Он протянул мне руку.

— Володя. — В серых глазах тепло, доброта, грусть. — Издалека?

— Из Киева.

— Никогда не был, — вздохнул он. — Годы бегут, а я все строю планы: Киев, Ленинград, Дальний Восток…

Я не успел ему ответить. В палату вбежали сразу трое и стали торопливо сбрасывать с себя одежду, каждый у своего, очевидно, стула.

— Егорушки, конечно, еще нет? — спросил один из них и засмеялся.

— Егорушка еще вальс танцует.

В майках и трусах они выскользнули на веранду.

Появился высокий, несколько сутулый мужчина непонятного возраста, кивнул мне головой, пробормотал: Москалюк. И начал не спеша раздеваться.

— А Егорушки нет, — хмыкнул себе под нос.

Вошел и ровным шагом приблизился ко мне еще один обитатель палаты, широкоплечий, с седым ежиком. Он внимательно посмотрел на меня спокойным, уверенным взглядом.

— Алексей Павлович, ваш ближайший сосед, через тумбочку вприсядку… — крепко пожал мне руку и добавил: — Не огорчайтесь. В окопах было хуже.

Потом обратился к молодому:

— Володя, выше нос! Лучше было бы фильм посмотреть, чем здесь ворожить над термометром. А Егорушка гуляет!

Резко распахнулась дверь, и, блеснув очками, заглянула Вера Ивановна.

— Где Егорушка? Ох, будет ему клизма от главврача… Володя, вам до завтрака — анализ крови. Вам, Москалюк (это высокому), на рентген. Вам (это уже мне) все записано в бумажке на тумбочке. А Егорушки нет?

— Еще пять минут, — сказал Алексей Павлович, но медсестра скрылась. Дверь хлопнула так, что стекла зазвенели.

Все уже улеглись, когда в палату влетел — именно влетел — кто-то, на ходу срывая с себя сорочку. Еще движение — упали штаны. Еще одно — полетела на шкаф кепка. Дрыг-дрыг ногами — и туфли под стулом. Разглядеть его было невозможно: он вертелся, нагибался, вытягивался. Взгляд мой уловил загорелое молодое лицо, но я, должно быть, ошибся, потому что через миг блеснула лысая голова. Мельницей взлетали руки, ноги. И все время смешок:

— Ох, друзья-дружочки…

Я догадался, что это и есть Егорушка, о котором все спрашивали.

Грозная фигура Веры Ивановны возникла в дверях. Егорушка завертелся как волчок:

— Вер-Ван, Вер-Ван, я уже давно здесь! Я уже давно сплю!..

И схватив стакан с кефиром, метнулся на веранду. Даже мрачный Володя засмеялся.

— Ох, Егорушка! — Вера Ивановна вздохнула и выключила свет.

— Можете не смотреть на часы, — сказал Алексей Павлович. — Одиннадцать ноль-ноль… Наша Вера Ивановна и без радио слышит Кремлевские куранты.

Настала тишина. А через минуту у моей кровати возникла чья-то фигура.

— С приездом! — услышал я голос Егорушки. — Тумбочка на двоих. Мои вещи в верхней половине. — И с душевной щедростью добавил: — Хочешь, бери себе верхнюю…

— Спасибо. Мне и нижняя годится.

— Послушай, друг, — продолжал он. — У тебя вон лимончик, дай отрежу ломтик.

— Пожалуйста. Здесь и нож. Угощайтесь…

— Ох, Егорушка, — вполголоса проговорил Алексей Павлович. — Где твое «будьте добры»?.. И почему «дай», а не «дайте»?

— Верно! — охотно согласился Егорушка. — Разрешите, пожалуйста.

— Прошу, пожалуйста.

Егорушка с наслаждением сосал лимон.

— Спасибо, — это сказал Алексей Павлович.

— А и в самом деле! — засмеялся Егорушка. — Спасибо!

— Ох, и дождешься ты у меня когда-нибудь…

— Я сплю, я уже давно сплю! — Тень у постели исчезла.

Нетрудно было догадаться, что Егорушка не успел прочитать новые труды о культуре (или даже искусстве) общения и что ему не попалась на глаза с мягким юмором написанная чешская книжка «Школа вежливости». Но, несмотря на все, я улыбался. Ох, Егорушка…

Мне даже теплее стало, и я подумал, что после трудной ночи в поезде хорошо усну. А там посмотрим.

Я уже засыпал, когда кто-то закашлял. Потом послышался храп, негромкий, ритмический, можно даже сказать — мелодичный.

Что ж, надо привыкать. Не к теще на вареники, лечиться приехал. К тому же это первая ночь, дальше будет легче. А главное — терпение. Высшая добродетель.

То и дело я просыпался от чьего-то кашля. Потом сам, верно, будил других своим буханьем. Мне было страшно неловко. Я изо всех сил старался сдержаться, утыкался головой в подушку, но от этого становилось еще труднее дышать.