Она взяла черный. Рисунок черно-белый, иного сейчас не может быть. Резкие линии. Она их не выбирала, не задумывалась, как писать, они сами ложились такими на бумагу. Лицо Ники получалось холодное, мертвое, в нем было ее, материнское отчаяние и не слышалось настойчивого, обнадеживающего тук-тук, тук-тук… Руку сковал и направлял страх перед смертью, в рисунке выливалось то, что она хотела скрыть даже от себя — что порой она уже не верила…
Варина Михайловна свернула в трубку белый ватман с черным трагическим рисунком, засунула за шкаф, который поблескивал хирургическими инструментами и наводил на Варину Михайловну тоску.
Картон под ватманом оказался золотистого, почти медового теплого тона. Варина Михайловна перебрала карандаши. Вот карандаш такого же тона, слегка темнее, не будет резкого, пугающего контраста. И потом, это Никин цвет, живой Ники — смуглой прохладной кожи, вся теплота которой скрыта глубже. Ника никогда не была румяной, разве в большой мороз или сильно возбужденная, да и то чаще краснел кончик носа, выступали розовые пятнышки над бровями и на подбородке.
Варина Михайловна увидела ее прежней: голова немного склоненная — это манера Ники, над светлым лбом гладкие волосы. Она с детства приучила Нику зачесывать волосы наверх, не пускать на лоб, удерживать обручиком или бархаткой, сама шила ей такие бархатки, украшала то бисером, то вышивала, но Ника больше любила просто гладкие.
Никаких челок, никаких прядей и локонов на лбу. Стремление скрыть лоб, чтоб казаться более женственной, — это тоже пережиток, утверждающий, что женщина должна быть только нежной, красивой и не обязательно думающей. Ее Ника — думающая девочка… Приносит ли это женщине счастье? Но разве счастье — бездумность? Нет, думать, осознавать себя человеком, беречь свое достоинство — это главное, за это бороться, этого достигать.
Ника всегда смотрела сосредоточенно, вопросительно, всегда с грустинкой. Ну почему в ней никогда не пропадала эта грустинка? Все-таки плохо, когда с детства в человеке живет печаль. Значит, что-то в жизни не так.
Может быть, Ника обижалась, что у нее нет отца?
Нелегко быть женщиной, нелегко. Пусть она знает, пусть будет к этому готова…
Варина Михайловна сознательно лишила себя нормальной семейной жизни, целиком отдалась творчеству. Сколько видела она угасших талантов из-за того, что женщина постоянно должна держать в руках весы: на одной чаше — творчество, на другой — семья, долг перед детьми, тот самый быт, который беспощаднее самого злейшего врага. Она не хотела разъедающих душу, убивающих талант колебаний. Но лишить себя материнства не могла. Разве можно заглянуть в человеческую душу, не изведав материнства, не пережив, не познав того, что заложено природой в женщину, ведь мать — исток всего сущего…
Ника — дитя любви, страданий, сомнений, и все-таки Варина Михайловна выбрала одиночество и не считала это одиночеством. Думала, что и Нике хорошо с нею вдвоем, что ей больше ничего не нужно. Считала так до этой палаты, до омертвевших Никиных ресниц, до этого золотистого, немного размытого портрета. Она достает Нику из своего сердца и переносит на картон и солгать себе не может.
Светлая, теплая, светлолобая мыслящая Ника — и боль, и грусть в светлых глазах. Порывистость, которая даже на бумаге не может быть застывшей, вопросы к жизни, на которые Ника не могла ответить, а Варина Михайловна не помогла ей…
Варина Михайловна поставила портрет на стул. Сквозь густую, в два слоя марлю на окне сеялся матовый солнечный свет. Господи, пусть только Ника поправится! Она сделает все, чтоб Ника улыбалась, она ответит на все ее вопросы. Как бы там ни было, что бы там ни было, в детстве человек должен улыбаться!
Варина Михайловна опустилась на колени перед кроватью. Так она стояла часами, согревая дыханием холодную мягкую руку Ники, ловя неощутимое движение пульса, обращаясь неизвестно к кому: «Сжалься!»
2
Комсомольское собрание закончилось поздно. От Дворца пионеров расходились во все стороны школьники, учителя, разговаривая, обсуждая, останавливаясь группами.
Темнота была тяжелой, влажной; над городом висели тучи, накапливала силы гроза, подавляя все живое тяжелым ожиданием.
Клара сбежала в сад, перелезла через забор и оказалась на другой улице. Только не домой, только не к людям! Вот и знают все… А может, ее тоже как сообщницу будут судить? Нет, она же не нарочно, она же не знала, что может быть такая подлость и низость! А если Ника умрет? Что тогда?.. Тогда всю жизнь над нею будет эта страшная вина. Как же жить, не радуясь, с придавленной к земле совестью?
Читать дальше