Иван Коробейников - Голубая Елань

Как-то Перфиша и Стянька сидели в вагончике. Стянька за столом записывала в ведомость раздачу обедов, а Перфиша на порожке курил. Через его голову лился неяркий свет вечерней зари, и рыжеватые с сединой волосы (Стянька впервые видела его без картуза), пронизанные светом, мягко плавились, и казалось, что не от папиросы, а от них поднимается опаловый дымок. В холодном воздухе он был как-то особенно стоек и бодрящ.

— Степанида, — вдруг позвал Софрончик.

— Чего?

— Да я вот… Думаю все. Как бы мне теперь годов двадцать было. А?

Стянька улыбнулась.

— Нет, ты не смейся. Окромя шуток.

— Что бы тогда?

— А я тогда бы трактористом пошел. — Перфиша вздохнул. — Ведь я кого в жизни-то видел? Костомелил и костомелил на Важенят да на Ваську Гонцова. И все ни в честь, ни в славу. И-э-э-х!…

Другой раз, закуривая, он долго переворачивал перед глазами угол газеты, да так и не завернул, сунул кисет с табаком за голенище бахил.

— Слепой! — сказал он с какой-то тихой и горькой злостью. — Вот тут всякая-всячина прописана, а я слепой. — Он показал Стяньке обрывок газеты: — Возьми, почитай.

На обрывке читать было нечего. Стянька нашла в столе старый журнал «Крестьянка» и стала читать. Перфиша весь превратился в слух. После этого она читала ему часто, а Перфиша, как умел, старался услужить Стяньке. Теперь у нее всегда были сухие дрова, припасена сухая береста для растопки, из бочки не «вытекала» вода.

Осень все больше и больше вступала в свои права. Ночами крепко подмораживало. Однажды Стяньку разбудили какие-то неясные шорохи. Она прислушалась. Холодный ветер шарил по ту сторону вагончика и упругими струйками бил в щели. Время от времени тоскливо брунжала где-то, видимо, отставшая от рамы бумага. Трактористы спали, посапывая и возясь во сне. Неясное волнение охватило Стяньку. «Что-то случилось с Митенькой, — подумала она, — захворал поди!» Она долго лежала с открытыми глазами. И вдруг поймала себя на том, что смотрит на место, где всегда на гвоздике висела сумка бригадира. Сумки на месте не было. Но какое ей дело до сумки? Ну нет и нет… А все-таки почему нет? Где Ваня? Нет!.. С Митенькой что-то случилось. Хотя только вчера Перфиша видел его. Нет. Все оттого, что так тоскливо гудит ветер, брунжит отклеившаяся бумажка. Надо будет приклеить ее. Завывает, только тоску наводит.

Стянька поплотнее укрылась с головой, стараясь заснуть, но сон не шел. Тогда осторожно, чтоб никого не разбудить, она спустила ноги с нар, накинула на плечи шаль и на цыпочках вышла из вагончика.

Глаза не сразу привыкли к лежащей вокруг вагончика темноте. Ветер, оказывается, был не такой сильный, как это показалось, и только более ясно слышался неприятный ранее шорох. Это летели очень низко косяки какой-то птицы.

— Полетели. От родного гнездышка полетели…

Стянька нисколько не удивилась, когда услышала:

— Стеша! Это ты?

— Я…

Ваня подошел и встал рядом с ней. В темноте она не могла видеть его лица, но именно в эту минуту ей так хотелось видеть открытые добрые серые глаза, сомкнувшиеся над переносьем брови, русый чуб, свисающий на выпуклый чистый лоб.

— Я вот хожу, — словно оправдываясь в чем-то, произнес Ваня, — не спится что-то.

Стянька молчала.

— Казара пошла, — продолжал Ваня, — снег скоро падет, а у нас еще гектар тридцать пахать надо.

И опять Стянька ничего не сказала. Ей хотелось подбодрить как-то Ваню, но она не знала, как это сделать. А Ване казалось, что она не хочет с ним разговаривать. И так они стояли близко друг к другу, молча слушая шорох ночи, лёт казары, каждый по-своему понимая его.

Через несколько дней выпал снег, отряд ушел в МТС, а Стянька вернулась домой.

…Сборный товаро-пассажирский поезд замедлил ход и, раскачиваясь на стрелках, подтянулся к слабо освещенному зданию вокзала. После судорожного рывка, которым повалило друг на друга пассажиров, столпившихся в узком проходе, поезд остановился. Слепая тишина мартовской ночи наполнилась скрипом и лязгом промерзшего железа. По ногам тянуло холодом. В открытые двери тамбура залетали снежинки. На затерянную в снегах станцию сошли немногие. Несколько женщин в стеганых ватниках, укутанные в шали, два-три мужчины в поношенных полушубках — все они, видимо, местные жители, вернувшиеся из недальних поездок, оживленно перекликаясь, размахивая кошелками, быстро разбрелись, и только один пассажир в легком демисезонном пальтеце, с фанерным чемоданчиком в руке направился к двери вокзала. Несколько минут он сосредоточенно рассматривал вывеску, словно бы сомневаясь: на той ли станции сошел. Керосиновый фонарь на столбе светил скупо. Синяя тень от снежного карниза закрывала и без того смутно проступавшие сквозь толстый слой куржака буквы. Никогда не бывавший в этих местах вряд ли бы даже прочитал название станции, да и пассажир, видимо, руководствовался не вывеской, а скорее в самой станции было для него что-то приятное, он улыбнулся к удовлетворенно выдохнул: