Иван Коробейников - Голубая Елань

— Вот стервец. Чисто Васька Гонцов!

Степан тряхнул вожжами. Надо было поспеть к базару. Он вез кое-что для продажи, зная, что на одну «страховку» купить коня будет трудно.

В Таловке Степан пробыл два дня и вернулся хмурый.

— Денег столько не получишь, сколько намаешься. За каждым столом начальники.

Действительно, ходить пришлось много. Помог ему избач — Алеша Янов, которого Степан встретил на базаре. Рассказал, что надо сделать, куда зайти, как и какие оформить документы. Он же написал заявление. Была задолженность по страховым платежам, и деньги, вырученные на базаре, пришлось отдать. Страховую сумму пообещали выплатить после того, как будут в комиссии рассмотрены все документы.

Степана тревожила мысль: «Где достать еще денег?».

И вот, когда Стянька уже оставила всякую мысль о леспроме, отец за вечерним чаем неожиданно спросил:

— В леспром не раздумала?

Стянька покраснела.

— Вижу, не раздумала. Ну, ладно. Подвинь-ка ягоды.

Стянька торопливо подвинула блюдце с черникой. И то, как дочь покраснела, как поспешно подвинула ягоды, с какой надеждой посмотрела ему в лицо, — все это вдруг наполнило сердце Степана тихой радостью: «В меня вся. Настойчивая и сердцем прилипчивая. К добру ли?».

— У Ключиков брала? — с хитринкой глянул Степан и улыбнулся так, как умел только он, — кончиком уса.

— У Ключиков, — еле прошептала Стянька.

— Много?

— Да полно тебе, отец! — из-за самовара бросила Пелагея.

Степан положил ягоды в чай, раздавил их деревянной ложкой, хлебнул с блюдца и, пососав усы, продолжал:

— Значит, судьба такая. Надумал я отпустить тебя. Денег надо заробить. С сенокосом теперь, пожалуй, мы с матерью вдвоем управимся. Ну, на денек прихватим кого…

Все поплыло в глазах Стяньки… И веселую-веселую песенку запел на столе сияющий самовар.

До революции в Ключах был женский монастырь. В девятнадцатом году игуменья — чернобровая и дородная — бежала с колчаковским полковником, а чернички разбрелись кто куда.

В двадцать первом голодном году был в монастыре детдом. Затем детей увезли. Застоинцы и пневцы начали тащить все, что могла увезти лошадь: полы, оконные рамы, кирпичи, иконы. Именно тогда выложил Василий Гонцов «по-городскому» изразцами печь в маленькой горенке и поставил золотой, тяжелый, как шкаф, киот.

Но вот явился в монастырь новый хозяин и все повернул по-своему. На воротах, где раньше мохнатый, звероподобный старец молился на камне рядом с таким же мохнатым медведем, обозначились слова:

Молодые голоса зазвенели в тихих келейках. Уже тесно становилось на нарах, липких от смолки. Корытов, под хмельком, день и ночь рыскал по всему району. Побывал он и в Застойном. В субботний день, после первого весеннего дождя, вторгся он в застоинские пределы.

По бугру, по рыжим проплешинам ходили коровы. Они жадно слизывали бурые, отмякшие под дождем, корешки прошлогодних трав. Языки их были грязны от земли, на подтянутых боках коробился насохший навоз. Вдруг в яму, где брали застоинцы глину для своих нужд, скатилась сытая гладкая корова и оглушительно заревела.

— Дура! — сказал возница.

— Ты о чем?

— О корове… Эта вон, с жиру бесится. Середка сыта — концы говорят.

— Чья она? — рассматривая корову, спросил Корытов.

— Василия Гонцова. Эвон, дом крестовый против церкви… Тоже… промяться выпустил… Три у него таких-то. — Возница кнутовищем приподнял шапку, и Корытов увидел хитрые бусинки его глаз.

— А вон там за церковью Важенята живут. Тоже — фигуры.

«Видать, тузы», — подумал Корытов.

Они въехали в село.

— Тебе куда?

— К председателю.

— Тогда, стало быть, на дом. Он там редко, в Совете-то, — сообщил возница.

Председательствовал в это время однолошадник Цапуля. В двадцать втором году, когда в Ключах кулацкая банда выпорола шомполами тогдашнего председателя Максима Базанова, выбрали Цапулю.

Особенно настаивал на этом Василий Гонцов.

— Власть народа — бедноты. Пущай председательствует.

Поддержали его братья Важенины:

— Верно. Ему от безделья. С полос не сыплется.

Дед Быза сказал:

— У этого кожа дубленая, выдержит…

Афоня Чирочек поскреб в бородке и покорно вздохнул:

— Нет власти аще не от бога, — подумал и добавил: — Бог терпел и нам велел.

Цапуля давно уже износил вынесенные из австрийского плена брюки и ботинки. Только в память о солдатчине брил он бороду раз в месяц да подстригал усы. Голова у него была с хохолком, а под дульковатым носом — подбородок вроде башмачка.