Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Зарабатывать он стал лучше, да и я поступила на завод пробоотборщицей. Наш цех еще не работал, мы учились будущей специальности и помогали строителям. И Кирилке с Нариманом стало легче. В поселке завели стадо, и наши беспутные козы досаждали теперь пастуху и подпаску. Павел перестал ходить на заработки. Но слава хорошего печника приводила к нему просителей, он неохотно ссаживал с колен ребятишек, брал фанерный чемодан и шел в новый дом.

Много времени отнимал огород. Свежие овощи и картошка были нужны не только детям, но и нам. Времени не хватало, спали мало. Но жизнь год от года становилась краше. Уже не поселки, а целые города строил народ, перестраивал старые, люди работали, много учились и расцветали душой. Дети наши были сыты, обуты и одеты, они подрастали и шли в школу, чтобы стать грамотными, хорошими людьми. Как много это для матери!

СЫН: — Мать настойчиво, неудержимо тянулась к знаниям. Ночами, уложив детей, она раскладывала на столе учебники и делала уроки. Перед войной у нее было семь классов и один курс техникума. Мать перевели лаборанткой. Для вчерашней башкирской девчушки из глухого Нугая это было не меньше, чем для меня, например, академия. Отец рассказывал, что он приносил с работы старые газеты на самокрутки. Мать прочитывала, пересказывала отцу и только после этого разрешала крутить из них цигарки. Большой радостью для нее оказалась покупка детекторного приемника. Она прикладывала к ушам наушники и слушала Москву и Уфу. «Жалко, времени мало, — говорила она отцу. — Я бы с утра до ночи слушала радио».

Но приемник ее часто расстраивал. «Фашисты все ближе к нам подбираются, — говорила она с тревогой. — Не к добру это. Как бы на нас не кинулись». — «Не полезут, — говорил отец уверенно. — Кишка у них тонка. А полезут — так набьем им морду. Наша Красная Армия кого хошь отрезвит».

ОТЕЦ: — Нежданно-негаданно кончилась наша счастливая жизнь. Фашисты все же кинулись к нам волчьей стаей. Завидно им стало, что зажили мы хорошо, пуще того, боязно, что дурной пример иностранным рабочим и крестьянам показываем. Не стерпели они такое неудобство…

Пришла мне повестка из военкомата, распрощался я с трактором, с товарищами и домой побежал. Пришли соседи, друзья-товарищи, такие проводы мне устроили. Мало кто думал тогда, что война затянется на годы. Орал мне кое-кто за столом, что ты, мол, Пушкарев, до действующей армии не доберешься, как немцев уже разобьют и повыметут. После каждого вскрика мне наливали, требовали выпить до дна и просили, чтоб показал я им, германским вражинам, кузькину мать.

Надя подавала закуски, детей загнали в угол, некогда мне было словом обмолвиться с родными. Не помню, как встал из-за стола, ушел в чулан и уснул мертвецким сном. Утром погрузили меня в телегу и отправили за сорок километров на сборный пункт, за Уфой.

Пришел я в себя в солдатской палатке, огляделся и чуть не заревел. Какой срам! Пошел на войну, а с женой, с ненаглядными детьми не распростился. Вспоминал со злостью вчерашних доброхотов, что чуть ли не силой заставляли пить вино. Никогда не терял я меры ни в чем: ни в вине, ни в работе, ни в утехах. А тут…

СЫН: — Мать скорбно простилась с телом родного Павла, иначе назвать нельзя было бесчувственного отца, которого, как бревно, погрузили в телегу и отправили в далекий край, может, на верную погибель.

В обед она пришла в себя, решительно зашагала в поселковый Совет и попросила лошадь. Ей, жене красноармейца, не отказали. Она погрузила в телегу всех четверых детей, взяла мешочек с продуктами и поехала на сборный пункт.

Вечером она приехала к отцу. Он, несчастный, растрепанный, имел жалкий вид, терзал себя, что не простился с семьей по-людски.

Когда отец увидел жену, телегу с детьми, он обомлел. Через много лет в минуты сильного душевного волнения он говаривал, что узнал настоящую, великую цену жене именно там, на сборном пункте. Командир разрешил отцу побыть ночь с семьей. Они раскинулись табором в рощице, жгли костер, смотрели друг на друга и обнимали детей. «Как я могла отпустить тебя на войну, Павлуша, — говорила мать отцу, — не заглянув в твои ясные глаза? Кто знает, увидимся ли?»

Древний нугайский дух заговорил в матери, и она сурово напутствовала отца: «Раз воевать пошел, то воюй достойно, как мужчина и воин, чтоб нам не стыдно было за тебя».

Утром отец перецеловал детей, надолго зарылся лицом в черные волосы жены… «Вот теперь чую, что вернусь к вам», — сказал он тихонько матери и ушел к товарищам спокойной, твердой походкой.