Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Председателем сельского Совета в Михайловке состоял Феоктистов. Мужик крепкий, основательный, но в грамоте был несилен, да еще вдобавок зрением слаб. Он часто звал в сельсоветскую избу Надю и просил ее написать то мудреный, хитрый ответ начальству, то отчет составить.

В тот вечер я сидел у печки и чинил прохудившийся сапожок нашему маленькому Кириллу. Надя сидела за столом и, низко склонившись у лампы, вслух читала «Красную Башкирию». Малыши уже спали. «Опять кулаки комсомольца убили, — сказала она. — Выступил на собрании, плохо сказал про богатого соседа. Вечером, возле калитки своего дома, зарезали. Тридцать пять ножевых ран! — вскрикнула Надя. — Зачем, Павел, так, по-звериному?» — «Они звери и есть, — ответил я. — Всю жизнь копили добро, каждую копейку в дом несли, родного брата, при случае, в бараний рог сгибали. И все, получается, зря. Пожить им всласть не дают. Пришли бедняки, или голозадые, по-ихнему, потребовали: отдай! А как отдашь кровью и на крови нажитое? Понятно, озверели!»

В дверь просунулся мальчишка и сказал, что Надю зовут в сельсовет. Она поднялась и стала одеваться. «Надоел мне твой Феоктистов! — сказал я. — Пусть поищет грамотейку помоложе». — «Не сердись, — попросила Надя. — Он зря не позовет. А другим «грамотейкам» он не доверяет. Бумаг много секретных приходит».

Надя вернулась через час. Я увидел ее бледное лицо, подкашивающиеся ноги, и мне стало нехорошо. «Что? — спросил я. — Что стряслось, Надя?»

Я усадил Надю у стола и сел рядом. «Феоктистов показал мне список на раскулачивание, — тихим, заупокойным голосом сказала она. — В конце списка стоит наша фамилия: Пушкарев Павел Кондратьевич. Феоктистов — только, Павел, никому ни слова, — Феоктистов говорит, что нас дописал Хаким. Кольку нашего, мол, за батрака посчитал».

Надя встала, пошла к спящим малышам, наклонилась над их кроваткой и застыла. И я будто окаменел за столом. Только немного наладились с жизнью — и вот… произвели в кулаки. Теперь мы народу, выходит, кровные враги. Развел нас Хаким по разным дорожкам. Закрою глаза, открою: все равно стоит передо мной эта злобная рожа, с австрийским штыком в руках. «Его не объедешь, — медленно думаю я. — Не обжалуешь писульку его — большой стал начальник. И деда моего с бабкой вспомнит, вражье гнездо свили эти Пушкаревы, скажет».

Вышел я на улицу, смотрю, как дорога мимо нас в поле бежит, оттуда через лужок на мост. И мысль в голове тяжело ворочается: завтра утром сходка в Михайловке, Хаким из Нугая прибудет. Ранний человек, на дворе еще только рассвет, а он уже в седле.

Вспоминаю я мост, с которого мы ребятишками в воду прыгали, рыбачили. У моста местечко потаенное есть, сидишь в нем, будто в кресле, и хорошо очень дорогу видишь, настил из бревен, всадник мимо тебя проедет, лошадиные копыта можно погладить.

Зашел я в чулан, старое дедовское ружье отыскал, разобрал, смазал. Снова собрал и зарядил оба ствола картечью. «Не будет моей семье жизни, пока жив Хаким, — думаю я свою отчаянную мысль. — Не станет его — никто в Михайловке нас кулаками не назовет».

«Человека убить? — опять думаю, и в пот меня шибает. — Как можно? — Но опять успокаиваю себя: — Да разве он человек? Собака! На безвинную семью, на детишек моих замахнулся!»

Повесил я ружье на гвоздь, в дом тихо вошел и прилег с краю. Надя уже спала. Ночью мне почудилось, будто выходила она на двор. Перед рассветом я проснулся, вдел ноги в сапоги, а Надя, не оборачиваясь ко мне, говорит ясным, чистым голосом:

— Не ходи, Павел.

— Откуда ты знаешь, куда я иду?

— Знаю. Не пачкай рук своих человеческой кровью.

— Хаким — собака, — отвечаю я. — Собаке — собачья смерть.

— Все равно, не пачкай рук.

— Он же выродок рода человеческого, — говорю я Наде. — Конечно, выродок, раз трудовую крестьянскую семью записал в кулаки. Его Советская власть поставила не счеты с мужиками сводить, а новую жизнь налаживать! Он враг не мне, а всем нам, мужикам. Я убью его и совестью мучиться не буду.

Распалил я себя до крайности, оттолкнул Надю и выбежал в чулан. А ружья-то нет! Кинулся в один угол, в другой — все равно нет, уж не домовой ли со мной шутки играет, думаю. Вернулся в дом, Надю спрашиваю: «Ты?» — «Я, — отвечает. — Не ищи, Павлуша. Ружье я в колодец бросила».

Сел я на койку, голову на грудь повесил. Не знаю, сколько времени прошло, только слышу, на улице кобыла заржала. Хаким мимо нас проехал. «Что ты, Надя, сделала? — спрашиваю я. — Теперь нам никуда не деться. Пропали мы…»