Уткур Хашимов - Дела земные

— Вот и я о том же. Породистая коза! Мать каждую весну приносит двух козлят.

Покупатель устало покачал головой.

— Да если бы я покупал для себя, то отдал бы и все пятьсот. Для него прошу, — он снова кивнул на мальчика. Тот перекладывал орехи из одной руки в другую и шевелил тонкими бескровными губами, считая орехи. — Круглый сирота он, бедняга, — понизил голос покупатель. — Отец его погиб на фронте. Недавно и мать умерла, отмучилась, бедная, туберкулез у нее был. Осталась у него только бабка, ей уже семьдесят лет. А я их сосед. Бедная старушка накопила немного денег. Вот и попросила купить на них козу. Мальчугану этому. Может, козье молоко ему поможет.

Я замер, глядя то на мальчика, то на мать. Мальчик все еще считал орехи, а мать с состраданием смотрела на него. На глаза ее навернулись слезы. Держа одной рукой веревку, другой она погладила мальчика по плечу.

— Славный ты мой! — Голос ее дрожал, — Ничего, все будет хорошо! Ты еще станешь таким джигитом, таких почестей достигнешь, каких еще никто не достигал. Голубчик ты мой!

— Вот все, что у меня есть, — покупатель сунул горсть смятых рублевок и трехрублевок в руки посредника.

— Сколько здесь? — спросил тот.

— Сто пятьдесят.

Посредник обеими руками схватил руку матери, которой она сжимала веревку, и стал трясти ее.

— Соглашайтесь, сноха, соглашайтесь!

— Добавьте еще хоть пятьдесят рублей, — умоляюще сказала мать. — Коза все же породистая.

— Да нет у меня больше денег, сестрица! — покачал головой покупатель. — Не для себя стараюсь. Ради него только и пришел на базар.

— Но я же хотела купить сыну телогрейку, — чуть не плача, проговорила мать.

— Человек должен хоть иногда делать благие дела, сноха! — снова вмешался посредник. — Что хорошего сделали мы в мире? Построили мост или возвели мечеть?..

— Действительно так, но… Телогрейку сыну… Породистая коза…

На сей раз поток бессвязных слов матери прервал покупатель.

— Благодарите бога, сестра, — сказал он. — У вашего сына есть отец, есть мать. Ну, купите ему не новую, а старую телогрейку. А у сиротки кто есть? Кто его пожалеет?!

Мать жалостливо посмотрела на мальчика и тихо выпустила из рук конец веревки. Мальчик все еще шевелил губами, пересчитывая орехи.

— Получайте, сноха! Не обижайтесь, — сказал посредник, пересчитав деньги и вручая их матери. — Что положено мне, я взял с вашего согласия.

Мать, зажав в ладони смятые деньги, снова погладила мальчика по плечу.

— Не падай духом, голубчик! Передай от меня бабушке привет! Скажи, что женщина, которая продала козу, передавала привет.

Вскоре и посредник и покупатель с нашей козой и мальчик исчезли из виду, растворились в толпе. Мать, поплевывая на пальцы, тщательно пересчитала деньги, затем положила их в карман безрукавки. Но, не удовлетворись этим, вынула деньги и сунула их в более укромное место, в вырез платья.

Вспомнив о мальчике, горестно вздохнула:

— Господи! И зачем ты посылаешь столько бед на головы рабов своих.

Мы молча пустились в дорогу. Мать вела меня за руку вся сникшая, грустная, видно, крепко засел этот мальчик в ее мыслях, а еще надо вытерпеть упреки отца, надо как-то оправдаться перед ним. Мы опять прошли мимо того шашлычника. Запах шашлыка ударил в голову, потекли слюнки, но я молчал. Знал, теперь уж мать точно не купит мне ничего.

И уже дошли до ворот базара, когда мать внезапно остановилась.

— Ой, горе мне! — сказала она, побледнев.

Я испугался, что у нее украли деньги.

— Мы ведь отдали козу вместе с веревкой, — выдохнув это, она снова потащила меня назад в толпу. — Плохая это примета. Нельзя продавать скотину вместе с веревкой. Ох, чтобы мне пусто было! Что же нам теперь делать? Разве станут они дожидаться нас? Наверное, их и след простыл!

Мать говорила и говорила, шла, натыкаясь на людей, торопилась к скотному базару. Вот мы и снова на базаре. Подошли к своему прежнему месту. Но здесь уже бойко предлагали жеребенка.

— Посредник — человек базара. Наверняка встретим его, — успокаивала мать и себя, и меня.

Мы долго бродили в толпе. И вдруг… Я остановился как вкопанный, словно увидел какое-то чудо. Мать, озирающаяся по сторонам, больно дернула меня за руку.

— Да пойдем же, чего ты рот разинул!

— Черноухая, — сказал я тихо. — Вон Черноухая. Моя козочка.

Я сразу узнал ее. По черным ушам. Нет, не потому, что она сама была белая, а уши черные. Левое ухо у нее было обвислым. По утрам перед дойкой мать подпускала к козе Черноухую для того, чтобы заставить ее дать молоко. Присосется Черноухая к вымени матери, и уже никакими силами не оттащишь ее. Я брал ее за левое ухо и дергал. Это помогало. Оттого, что я каждое утро дергал одно и то же ухо, оно и обвисло.