Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Не знаю, право… — Любава потянулась рукой, сорвала дубовый листок, начала кусать. Луна попятнила ее черную с белым воротником кофту. — Не знаю… Диковинно как-то. Жена… замужняя… Не думала про это. Да и все как-то обычно, буднично.

— А мы праздник сделаем. Не хуже, чем у какого генерала. Неделю гулять будем. И скакать верхом или на тройке, куда нам захочется.

Долго молчала Любава, разрывая листок в мелкие кусочки.

— Ничего мы не знаем… Что же там, впереди?.. Туман какой-то, — она говорила о чем-то непонятном сама с собою. Бывало с ней такое. — Идея овладевает… — запнулась, вспоминая, хмыкнула. — Вот и вся идея. Долюшка женская…

Незнакомое слово «идея» Игнат слыхал от мастерового. Любит этот Дмитрий непонятые слова, может, потому кажется девчатам умным и образованным. Покрасовался в Дубовом, пошумел, теперь, должно, околпачивает девчат в других хуторах.

— Ну, засылай сватов… — выговорила Любава отчужденно и жалостливо, будто о чем обыденном, глядя прямо перед собою мимо Игната. Казалось, говорила она не с Игнатом, а с кем-то другим, невидимым человеком.

Назарьев стоял, растерянно опустив руки, не зная, что же оказать и что сделать после этих слов. Ведь в жизни его крутой поворот наметился.

Смилостивилась Любава: красивый Игнат, на загляденье. Настоящий мужчина — смуглый, сухощавый, а плечах крепок. И — добрый. В карих его глазах доброта светится. Нет на хуторе таких. Да и любит он ее, извелся, избегался. Мать дома нашептывала:

— Выходи за него. Богатым, говорят, и черти в люльках детей качают. И мы, глядишь, хозяйство свое поправим. Нужда заела. Мы ить ничего на своем худом клочке не собрали. Опять пудов семь в долг до новины брать… Да и за мужниною спиною затишнее.

Отец тоже счел бы за честь породниться с богатый знатным хозяином. Может, и переменилась бы его жизнь. Осточертело гнуть спину изо дня в день над вонючими кожами. Лишь сестренка Пелагея, предвидя скорую и неизбежную разлуку, ласкалась по ночам к Любаве, с завистью шептала:

— А жених красивый. Видала я. И богатый. Хорошо тебе будет с ним. А меня никто не возьмет… такую… — Сестренка плакала, не стыдясь слез. Поглаживая волосы сестры, выспрашивала: — Шалечку голубую мне оставишь? Ты нас не забудешь? Не загордишься?

Сестра, задумчиво глядя в темноту, молчала.

В косовицу случилась с Игнатом беда — отрезало косилкой два пальца на правой руке. Игнат тяжело переживал это горе. Было больно оттого, что уж не пойдет он на службу и на войну за землю Войска Донского, за отечество, что не научится играть на гармошке. Любава уговаривала его, гладя больную забинтованную руку:

— Не горюй, Игнаша. Говорят, знал бы, где упадешь, — соломки бы подстелил.

— И как это случилось? — подергивая плечами, сокрушался Игнат. Знал он, как это случилось, да не сознавался. Думал он о ней да о приезжем Дмитрии, сидя на косилке. Жаркий палил день. Ныли руки, слезились от пыли глаза. Утомленный погоныч остановил быков на передышку. Быки отдышались, потом, пощипывая пырей, потонули в сторону по жнивью, и косилка съехала в заросшую травой канаву. Грохнулся Игнат на полок, застрекотал косогон, а рука-то меж зубьев попала…

Засватали Любаву — накрыла ее свекровь по старому обычаю цветастым платком, за доброе слово выпили, сговорились, кого приглашать, а свадьбу назначили на конец сентября, на первый день бабьего лета, чтобы успеть подуправиться в хозяйстве, не торопясь, по-деловому подготовиться к свадебному обряду.

Любава молчаливо оглядывала Назарьевых, слушала их хвастливые речи, не прикоснулась к рюмке с вином. О чем она думала в тот день? Проводили гостей за ворота, раскланялись.

Приезжали дядя и отец невесты, глядели подворье Назарьевых: хотелось знать, куда, на какое хозяйство отдадут Любаву. Дядя тыкал в землю костылем, говорил:

— Жирная землица.

Заглядывал в колодец, обошел, ощупал сараи и поросячьи катушки. Отпробовал в саду груши и яблоки, смахнул ножом виноградную кисть.

— В половодье баз не затопляет? — спросил он хозяйку.

— Пока бог милует и кормилица Ольховая не обижает.

Колосковы оглядывали крепкий, сколоченный из деревянных пластин курень с низами, крыльцом, оплетенным диким виноградом. Причмокивали, молчаливо кивали один другому, вышагивая по просторному ухоженному базу, любуясь свежевыкрашенными голубыми ставнями, добротной железной крышей.

Топтался дядя Любавы на проулке, вынюхивал — не скажут ли соседи худого про жениха. Но Игната никто не корил. «На богатое подворье молодайка придет, — завидовали соседские бабы. — Да вот жизнь неспокойная». — «Утихомирится, — говорили старухи. — Это в городах мордуются люди. Когда-нибудь же и надоест». — «И то верно — всякому делу бывает конец…»