Иван Пузанов - В канун бабьего лета

После сытного обеда гости засобирались в дорогу.

— Не вовремя мы затеялись, — несмело сказал отец Любавы за воротами. — Был я на днях на руднике — за углем ездил, — так про революцию говорят много. Министры уже в третий раз меняются, либо должности не поделют. На хуторах митингуют, на «Заем свободы» подписываться скликают. Подписаться — это что кобелю под хвост кинуть.

— Не скажи, сват, — сказал Назарьев. — Деньги нынче не в цене, а вот серебро да золотишко завсегда свое берет.

— Золото мне и во сне не снилось. Может, со свадьбою-то погодим, а?

— Цену набиваешь? Или так — ради словца красного? Нам можно и погодить: у нас парень! — Гордо заявил отец Игната и лихо расправил усы, но в глазах — огоньки гнева.

Сухонький глуховатый дед Назарьев, стоявший рядом, посмеялся:

— Стращают революцией. Была одна революция в феврале, да своей же кровью и захлебнулась. — Тонким бабьим голосом причитал: — В Ростове взбулгачились. Власть взять хотели. Мукомолы да слесаря супротив генералов. Мыслимое это дело? Безголовые. Нехороший дух от городов идет. Ну, ничего, пошумят — угомонятся. Голод, он заставит и самого дюжего хозяину поклониться. Вон они по проулкам шляются. За кусок хлеба сопливого целовать готовы. — Дед махнул рукой. — Нехай женятся, раз слюбились. Пока обнюхаются, жизня и наладится.

— Эх, мало человеку годочков богом на земле отведено, а нет, не могут без драчки, — сказал в сердцах отец Игната Гаврила. — И чего надо? Живи, солнышку, детям своим радуйся. Избаловался народ, осатанел. Крепкой руки в верхах нету. Городским восемь часов работать захотелось. Ишь что удумали. А как же мы с утра до ночи в поле. И ничего, терпим. А то, что у нас нету ни угля, ни керосину, ни серпиков, ни справы доброй, — рабочим наплевать. Об своей шкуре думают. В таком разе гусь свинье не товарищ. Мы — как-нибудь… переживем, с голоду не подохнем.

— А я вот что скажу, — опять встрял в разговор дед Назарьев. — И в старину такое водилось — хаживали гулебщики на грабеж. Особливо на нашей донской земле. Чисто разбойники. Погулять хотелось. Им за это царь ноздри рвал, на перекладину вздергивал. А мы бражки хватанем да песни про них горланим — про Стеньку Разина да про Емельку Пугача. Такие вот и мутят жизнь. Не перевелись. А к ним в упряжку молодые глупые лезут. Дурью люди мучаются.

— Нынче в самой столице загорается… — попытался возразить шорник. — Случалось когда такое?..

Ему не ответили. Лишь дед Назарьев взвизгнул:

— Слово-то какое придумали — революция! Либо потому, что без револьверов не обойдутся, а?

На том и распрощались, не расстроив сватовства, но и не развеселив себя предстоящею свадьбой.

И Назарьевых и Колосковых, хоть и в разной мере, пугала неизвестность: как и каким боком повернется к ним жизнь? Или потопает старой протоптанной стежкой, или взыграет норовистой кобылкой, порвет сбрую и понесет по бездорожью куда глаза глядят?

Тряслись хуторяне Колосковы в телеге, и думы невеселые одолевали их. Неспокойно стало на всех хуторах, что приткнулись на берегах Ольховой. Знали — по косогорам и балкам ползли слухи, — что далеко за тыщу с лишним верст у моря Балтийского на реке Неве, на Москве-реке, в низовьях Дона не угомонился народ, всурьез драться собирается, грозится отнять заводы и земли у богатеев. Что-то неслыханное и страшное затевалось где-то там… далеко. К добру ли все? Война тянется уж тридцать девять месяцев, и не видать ей конца-краю.

— В верхах разные партии сколотились: кадетская, какая-то трудовая, да народная свобода… Каждая в свою дудку дует. Какой из них верить? — спросил Колосков-старший.

— Мутная, неспокойная пришла жизнь.

— А молодые, будто им приспичило, со свадьбою взмыкались.

— Да уж давай, браток, гульнем, черт ее побери, жизнь такую. Хоть на неделю забудемся.

Молчали братья долго, покачиваясь в телеге. Старший Колосков, морщиня лоб, начал завистливо:

— Справное у сватов хозяйство: сад, левада, сараи теплые, человеку жить можно. У нас такого по гроб жизни не будет.

— Да, — подтвердил Колосков-младший, — и колодезь есть. Скотины полон баз. Птица. Не надорвалась бы наша Любава, за таким стадом глядючи.

— Ничего, она тягушшая.

— А Гаврила-то хват-мужик. Слыхал я, как он на базаре говорил дружку: не продает товар купец подешевле, ты перед ним — бутылку, не пьет, открой ему, проклятому, рот и лей, лей, он глотнет — да и помягчеет. Да, умеют люди… Слыхал я, будто Гаврила к бабенке-жалмерке на хутор наезжает. Не пошел бы сын в отца.