Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— Тебя, Вадик, наверно, оставят в Москве…

— Почему ты так решила? Повторяешь в третий раз.

— У тебя папины знакомые… Ну, а где бы ты согласился служить?

Она неумело придумала этот вопрос. Вадим почему-то сердился. Обиженно выпятил губы, а серые глаза стали взволнованно большими:

— «Согласился»! Тоже ведь понятие. Я поеду, куда пошлют. И давай не будем…

Она долго — целый вечер! — сносила его не очень-то вежливые ответы. Вежливые! Разве одной только вежливости хотелось ей? Вот уже третьи сутки, с тех пор как он приехал в Москву, она знала, что любит. Она и раньше любила его, но не знала об этом. Такое пришло к ней впервые, и она не могла и не хотела ошибиться в своем чувстве.

Вальс, а потом танго они танцевали молча. Музыка их помирила — ведь они и не желали ссоры. И когда окончились танцы, им долго не хотелось расставаться…

…Ночью на светофорах долгие зеленые огни. Маша всю дорогу видела зеленые. Она жила у тетки; путь к ее дому лежал вдоль широкой Садовой улицы, а потом вился переулками.

Накрапывал дождик. На перекрестках налетал резкий осенний ветер. Маша каждый раз пряталась за плечо Вадима.

— Какой противный этот сырой ветер, — говорила она. — Пора уже и снегу быть. Снег — лучше, правда?

Ее маленькие блестящие ботики скользили на мокром, слегка подмерзшем тротуаре, но сесть в такси она отказалась.

— Не надо. Или ты торопишься домой?

Прижимаясь к плечу Вадима, она пряталась от холода и теперь его же укоряла в изнеженности. Она не лукавила. Она помнила Вадима, каким он был в суворовском училище, в ее родном городе, где они познакомились детьми. И тогда он казался ей мягким, мечтательным, робким. В глубине души она считала, что грубая военная служба — не для него; она вообще не могла понять, как это люди выбирают военную профессию. Вадим объяснял ей много раз — она так и не поняла. Теперь у него праздник — он стал лейтенантом. Может быть, теперь легче понять?..

Они шли медленно, часто молчали. Маша ждала каких-то важных, необыкновенных слов. И попросила:

— Вадик, почитай стихи…

Она была первой и единственной, кто узнал о его поэтических опытах. Все в его стихах принадлежало ей: и «задумчивых глаз синева», и «волнистое золото локонов», и «походка, живая и легкая». В стихах он давно признался в любви «смешливой девушке с негромким русским именем». Теперь он медлил.

Они остановились возле тускло освещенного парадного. Маленькую лампочку плотно окутал светящийся туман измороси, но даже и света этой лампочки хватило, чтобы видеть смущение друг друга.

Они стояли возле дома тетки. И опять напряженное молчание. Впереди много дорог, но сегодня, сейчас, надо спрашивать о самой главной. И может быть — не просить стихов.

— Вадик! А войны не будет? — Маша почти вскрикнула.

Он удивился. В темноте пытался рассмотреть: смеется она или всерьез. Разве так спрашивают об этом? Ответил неуверенно, и мальчишество, наконец, прорвалось в недовольном тоне:

— Не будет, наверное…

— Вадик! Я тебя поцелую за это! — И обхватила теплыми ладонями его щеки. Он покорно наклонил голову, как виноватый…

В светлом коридоре суворовского училища стояло большое — в рост человека — зеркало. Офицер-воспитатель, фронтовик, кавалер многих боевых орденов, весело приказывал мальчикам в погонах: «На вас смотрит Европа! Так удосужьтесь посмотреть сами на себя, товарищи будущие офицеры!» Мальчики подходили к зеркалу, туже затягивали кожаные пояса, отряхивали с алых погон невидимые пылинки.

Там, в светлом коридоре суворовского училища, Вадим Климов впервые увидел сына Героя, похожего, как две капли воды, на самого Вадима.

Это случилось давно.

Ночью в спальне маленьких суворовцев девятилетний мальчик Климов плакал из-за внезапной тоски по дому. Утром его назвали плаксой и генеральским сынком. В следующую ночь он плакал, зарывшись в подушку, — никто не слышал, а подушка промокла.

Невыносимая обида надолго лишила покоя: его назвали генеральским сынком, а сам он никогда не видел отца в форме генерала; до войны его отец был просто майор.:.

«Генеральский сынок!» — в течение месяца он чувствовал за собой это обидное прозвище. А через месяц он узнал, что погиб отец. В ту ночь он снова плакал — в третий и в последний раз. Наутро его обступили товарищи — он был самым младшим из них — и никто не назвал его больше «генеральским сынком». И тогда он впервые услышал — гордое и скорбное: «…Сын генерала Климова, Героя Советского Союза…»