Георгий Политыко - Товарищи офицеры

— Солдат-автомат — это не новое требование… Еще Фридрих Второй… Век гладкоствольного ружья!.. — раздавался справа от Ермакова молодой, задорный голос.

Замполит Железин вежливым тенором потушил разноголосицу. В примирительном тоне он сказал о разнообразии средств воспитания и о том, что армия, с одной стороны, орудие, инструмент войны, а с другой — школа суровой жизни и воспитания…

Кажется, только майора Бархатова не удовлетворили слова замполита.

— Панибратство и воспитание несовместимы, — сказал майор. Он был по-прежнему спокоен, хотя и переборщил напоследок, обращаясь к Ермакову: — Значение вашей роты в качестве инструмента смерти сводится к нулю. Насчет школы воспитания я тоже сомневаюсь. С такими взглядами! И как это вы смогли командовать лучшим взводом дивизии?

— С какими взглядами? — не понял Ермаков.

Офицерам надоел затянувшийся разговор. Вразнобой поднимались из-за стола. Майор Бархатов успел договорить:

— Возможно, в пехоте связистам легче. Можно и на «ангелах» выехать…

И Ермаков, заметно уязвленный, увидел только майорскую спину, туго обтянутую ремнями.

Мгновенная растерянность выдала в новом капитане человека, привыкшего к успеху и не терпящего обид. И удивительно, почему капитан смолчал. Или почувствовал уже, что успех и почет — дело прошлое?..

…Рота, которую принял Ермаков, считалась второстепенной, от ее солдат не требовалось классной квалификации: была бы силенка бегать с катушками!

Иное дело — первая, станционная рота капитана Воркуна. Классные специалисты. Когда в батальон приходило пополнение, Воркун первым отбирал новобранцев для своей роты.

— Образование? Девять? — спрашивал он у новичков. — На музыкальных инструментах играете? Только на хромке? Что ж, и этого достаточно. Записать в первый взвод!

Иным новичкам начинало казаться, что их набирают в какой-то ансамбль: проверяли слух, пальцы… Встречались новички, которые пробовали пройти обманом: «Играю… ну, на этой, на скрыпке…» («Скрыпка» — редкий инструмент; захотят — не найдут, чтоб проверить!) Но «скрыпачей» Воркун не принимал, отсеивал. Сержанты объясняли:

— Важно, чтоб пальцы развитые были, музыкальные. А если радист — так и слух нужен. Вот почему про музыку спрашивают. Ясно?

— А мы думали — плясать набирают…

— Попляшете! — успокаивал сержант.

…Так или иначе, на этот раз Ермаков смолчал. А наутро мало кто помнил о ночном разговоре. С рассветом колонна вытянулась на шоссе, и офицеры ехали порознь, в кабинах машин.

Колонну вел майор Бархатов. Старик Докшин укатил еще ночью. А новенький капитан ехал где-то в хвосте.

Дорога шла ровная. По сторонам мелькали голые, холодные перелески, застывающие неподвижные озерца, и в пустынных полях кое-где островки инея и первого снега… В кабинах было тепло. Не всякий может по-настоящему оценить ровную нетряскую дорогу и пахнущее бензином рабочее тепло автомобильного мотора. Для военного человека, возвращающегося с учений, это — минуты особого, радостного мироощущения. Дело сделано. Машины быстро и легко идут по асфальту. Дистанция между машинами — тридцать метров. Держи скорость, соблюдай дистанцию, и все остальное придет само собой: и отдых, и дом, и семья, и любимая…

В ту самую ночь, когда усталые офицеры вели разговор в палатке, за сотни верст от батальонного ночлега, на балу в одном из московских институтов танцевал очень молодой, почти мальчишка, лейтенант в погонах связиста. Вадим Климов — так звали лейтенанта — приехал в Москву, чтобы получить назначение и отгулять отпуск; несколько дней назад он окончил военное училище; октябрь 1953 года стал самым счастливым месяцем в его жизни.

Теперь, на студенческом балу, ничто не сверкало так ярко, как его золотые погоны. Он немножко стыдился своего блеска, словно этот блеск слишком выдавал сокровенное, внутреннее счастье… Ему и в самом деле очень повезло: в девятнадцать лет — золотые погоны! Он боялся выглядеть чересчур молодым для своих погон; наверное, поэтому во всей его стройной, собранной фигуре, в ровных, обдуманных движениях виднелась преувеличенная сдержанность.

Машенька Карелина, с которой он танцевал, знала его давно, по в этот вечер у них никак не клеился разговор.

Когда они стали кружиться медленней, она сказала: