Алексей Дебольский - Когда мы молоды

Вчера в обед он уже не мог есть кашу. Мать, огорчившись, принялась сетовать на их бедность, на то, что они не могут позволить себе чего-нибудь повкуснее. Но когда сын не смог и чаю выпить, она всполошилась, заставляла его открывать рот и говорить «а-а», удивлялась такой упрямой его болезни. Однако тут за ней пришли подруги, чтобы вместе идти на работу, надо было спешить, и он обрадовался, когда все ушли, потому что подруг этих не любил.

Почему? Он и сам не мог бы точно объяснить. Да и почувствовал он свою неприязнь к ним по-настоящему лишь теперь, когда лежал в постели и не мог незаметно улизнуть, как только их женская болтовня начинала действовать на нервы. Да и раздражали они его, лишь когда собирались все вместе. Он ничего не имел против младшей из них, Ольги Павловны, миловидной полненькой блондинки, всегда энергичной и веселой, несмотря на то что совсем недавно ее с двухлетней дочкой бросил муж. Еще молодая, здоровая и привлекательная, она не испытывала недостатка в поклонниках, готовых жениться на ней в любую минуту, во всяком случае такое впечатление сложилось у мальчика на основании услышанных разговоров.

Вторая подруга, миниатюрная Дина, которая, несмотря на свои тридцать лет, ростом была не выше его самого, нравилась ему, может быть, даже больше, потому что была скромной, почти робкой, говорила мало, тихим голосом и краснела до корней волос, едва только темой обсуждения становились ее предполагаемые женихи. А вот кто ему был действительно противен, так это третья, старшая из подруг, Мелита Максимовна, по прозвищу Мэм, высокая, крупного сложения женщина с продолговатым, дряблым и бледным лицом, явно злоупотреблявшая косметикой в тщетных попытках как-то затушевать глубокие морщины. Ее волосы, всегда одинаково завитые, низко свисали на лоб мелкими, прыгающими завитушками, и в ее отсутствие подруги намекали, что она носит парик. Голос у Мэм был низкий и хриплый, говорила она непререкаемо авторитетным тоном, как будто только ей и была известна вся вселенская мудрость. Уже одна ее фамилия — Врунге — звучала подозрительно, к тому же поговаривали, что она отбросила в свое время дворянскую приставку «фон». Мальчика невероятно злило, что эта ужасная Пиковая дама считается закадычной подругой матери, но что он мог поделать? Ничего.

Все трое жили здесь же, в этом доме с коридорной системой, какие раньше назывались рабочими казармами, запросто забегали друг к другу, вместе ходили на работу, вместе возвращались. Собираясь по вечерам, играли по очереди на гитаре и пели старинные чувствительные романсы, которые мальчик терпеть не мог.

Дом был четырехэтажным. Посредине каждого этажа находилось просторное общее помещение. На первом — красный уголок со столами, застеленными кумачом, на них лежали брошюры, газеты и шашки. Здесь проходили собрания жильцов и репетиции самодеятельного оркестра народных инструментов. Зал второго этажа был оборудован под швейную мастерскую, где в кружке под руководством специалиста совершенствовались в шитье женщины и девушки всего поселка. В больших комнатах верхних этажей было устроено общежитие для молодых рабочих. В самом низу, в подвале, находилась общая кухня с двумя громадными печами, спереди в дверцы топок бросали большущие поленья, а по бокам в два яруса располагались вместительные духовки. В углу день и ночь кипел высокий титан.

Мальчик отлично ориентировался во всех этих помещениях, особенно в красном уголке и на кухне, куда ему приходилось таскать большую кастрюлю супа, рассчитанного на три дня. Он скрепя сердце выполнял эту обязанность — разве кухонные дела занятие для мужчины? — но все-таки выполнял, таково было установленное между ним и матерью разделение труда. Теперь о своих походах на кухню он думал с тоской. Как славно было бы взбираться сейчас по лестнице с горячей кастрюлей в руках, распространяющей запах борща, — так нет, даже в этом ему было отказано. Он был прикован к постели и должен, хочешь не хочешь, мириться с этим состоянием.

Время до обеда тянулось бесконечно. В распаленном мозгу проносились обрывки мыслей, он то и дело забывался в полусне, оказываясь во власти абсурдных и страшных видений, в которых были погоня, падения со страшной высоты и пляски мертвецов. Он пугался, но не очень, потому что отчасти ему было интересно и все-таки какое-то разнообразие.

А на дворе вовсю полыхало солнце. Лучи насквозь пронизывали ваньку-мокрого, делая его прозрачным, и мальчику подумалось, что такая жара во вред его питомцу. Для него самого она не имела значения. Он-то горел еще жарче, щеки пылали, а лоб был сух, — откуда было взяться поту, коли в теле совсем не оставалось лишней влаги. Тупая боль в голове то отступала, то возвращалась опять, а дышать становилось все труднее. Графин с водой на столе уже не помогал, наоборот, видеть его стало мукой, хотелось встать и убрать его, но не было сил.