Альберт Усольцев - Светлые поляны

Осмотрев новое жилье, неторопливо обойдя горницу, кухню, заглянув в подвальчик, сухой, с настеленным деревянным полом и сусеками для хранения огородной овощи, окинув взглядом и пригон, в котором стояла заново срубленная конюшня, теплая, на мохе, Настена вдруг неожиданно встала перед собравшимися на ее новоселье односельчанами на колени и заплакала. Она хотела было выговорить слово «благодарю», но оно не получалось: сквозь глухой, почти мужской плач слышалось только непонятное «ба-а-а…рю, ба-а-а…рю». До земли поклонилась.

Макар Блин подошел к колхознице, поднял, поцеловал:

— Тебе спасибо, Настена.

А Настена все плакала и пыталась выговорить это длинное слово благодарности.

За небольшим столом, собранным Настеной по случаю переселения, председатель вдруг задумчиво проговорил:

— Ну вот, мои родные, и колхоз кое-чем может нам отплатить… Трудно приходилось, всяко-неоднако жили, а сегодня сидим в светлой горенке да под надежной крышей… Вот и мое дело, кажись, в этом году кончится…

— Как это кончится, Макар Дмитрич? — не поняла Катерина. — Как это понимать, Большая голова?

Хоть и жалела где-то в глубине души Шамина, потеряв руль легковушечки, но неожиданный обмен председателя «машина — ясли» приветствовала. Так и сказала тогда в ГАИ при оформлении документов: «Большая у нас голова!» И по Черемховке пошло — Большая голова.

— А так, Катя, что чувствую, отпредседательствовал…

— Объединения колхозов, что ли, страшишься? Сольют деревни, грамотного, с образованием назначат?! Так? Если так, то ведь и мы не без языка. Райком назначает, а мы выбираем…

— Нет, не этого опасаюсь, родные мои. Просто чувствую…

— О смерти, Макар Дмитрич, не тоскуют. Точно я говорю, бабы?

— Верно!

— И то правильно.

— Не тоскую я по смерти, мои родные… Понимаю — вот она, и сердце дает знать.

— Лучше не знать о таком часе, Большая голова, — опять откликнулась Катерина. — А то ноги дрожать будут…

— Может, и так, — согласился председатель. — Только я думаю, что если прожить жизнь верно, справедливо прожить, то и страха не станет. Какой страх, когда дело сделано…

— Ну, накадил, председатель, хоть святых выноси! — хохотнула Катерина, поддевая на вилку свежепросоленный огурчик. — Эх, пить буем, и гулять буем, а смерть придет — помирать буем!..

Так, не совсем выговаривая слово «будем», пел эту частушку Макар Блин, когда бывал в ударе. И Катерина, точно изобразив пение Большой головы, рассмешила всех присутствующих и самого председателя.

— И верно, день такой веселый, а я про смерть разговорился, — сконфузился Макар Дмитриевич. — Простите, у меня дела вечерние…

Он поднялся из-за стола и прошагал по двору неторопливо, весомо, по-хозяйски поправил покосившуюся калитку и впервые за свою жизнь пошел к правлению медленным, совсем не его, не блиновским шагом.

— Бабы, — глядя вслед председателю, прошептала Катерина, — а Макарушка и впрямь ныне помрет…

На нее зашикали:

— Ладно тебе, каркнула!

— Хватила бражки, так отодвинься от графина.

— Чирей те на язык и на авторитетно место!

— Бабы, я ведь не виновата, если он так идет…

— Как идет? Как идет?! А ты как ходишь?

— Как он должон ишшо идти? Задом наперед, че ли?

— Эт ты, Катька, токо на машинах грузовых задом наперед ездишь!

— Нормальная походка, председательская…

— Не-ет, бабы, случится че-то, вот попомните…

— Туточка дорога колдыбистая, не бежать же ему, как на семнадцатом… Чинно шествует Большая голова!..

— Твоим бы язычищем, Катюха, да бригадный ток подметать…

— Девки, бабы, мужики, мне Макарушка и самой роднее родного… И крестил и женил… Токо идет он седни как-то ненормально, не по-своему идет…

Верно подметила Катерина Шамина, председательская походка сегодня отличалась от обычной: исчезла торопливость, резкость и суета куда-то вечно спешащего человека, появилась не важность, нет, а чинность, как правильно заметила хозяйка квартиры Настена Петрова, вступаясь за Большую голову. Точно Макар Блин наконец-то совершил какое-то важное, самое большое дело в своей жизни и сейчас никуда не торопился, зная, что выше этого дела в его жизни уже быть ничего не может.

После отъезда Настены «батарея» полностью перешла во владение черемховской ребятни. Правда, никто — ни хозяйка, ни председатель колхоза — не разрешали ни устно, ни письменно «владеть» оставленным хозяйством, устраивать тут целые военные сражения, но ведь и не запрещали. А значит, так решили ребята, можно занимать амбар, в его единственном окне устанавливать пулемет, торчащую из крыши трубу прозвать «главным калибром», из аккумуляторных коробок построить редуты, разные развалюшки-пристроечки считать за танки, орудия, а огород, с уже убранной картошкой, отнести под поле битвы двух армий — нашей и «немецкой».