Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Перед вами Вересова.

— Да? — она стала сбивчиво рассказывать о цели своего прихода.

— Ну и молодец, что пришла! — просто ответила Вересова. — Нам как раз нужен специалист-виноградарь. Я тут начала было заводить и виноград, но, кажется, ничего у меня не вышло. Пройдем, если не устала, посмотришь, Ольга...

— Не надо по отчеству, просто — Оля... — И, перехватив насмешливый взгляд Вересовой, спросила смущенно: — Что вы, Татьяна Григорьевна?

— Неужели все семь километров топала в своих модельных туфельках?

— Я их несла в руках, — смущенно призналась Ольга.

Простое с первой же встречи обращение Вересовой ободрило Ольгу, и она перестала чувствовать себя стесненной. В то же время, чтобы не казаться легкомысленной, она сдерживала свою радость и не задавала Вересовой лишних вопросов, хотя все еще не верилось, что так сразу и просто разрешилось то, что еще вчера казалось ей несбыточной мечтой. А расспросить не терпелось о многом, — ведь столько здесь было для нее неясного, почти загадочного.

— А виноградники наши вон там, где сопки, — сказала Вересова, когда они, минуя заросли бамбучника, вышли на открытую поляну.

Ольга посмотрела в сторону сопок, которые едва вырисовывались в густой сиреневой дымке.

— Чувствуешь, какая здесь прохлада? Ведь с обеих сторон море: справа — Татарский пролив, слева — Охотское море. Вот и продувает нашу долину свежим ветерком. Отсюда и ее название — Уэндомари: всегда ветер. Это по-японски. Ведь до освобождения Южного Сахалина здесь хозяйничали японцы. А мы называем ее просто — Долина ветров.

— У них тоже было садоводство?

— Было. — И показала рукой вправо: — Вон тот небольшой участок остался от японцев. Ведь и моя работа в Уэндомари началась с японской яблоньки.

— Как же так?

Незаметно для себя Вересова начала рассказывать о своей жизни. Когда она приехала в Уэндомари, все здесь было незнакомо, дико, и приходилось вырывать у суровой природы каждую яблоньку, каждый ягодный куст. Да еще встречались люди, которые считали работу местных садоводов напрасной.

Она замедлила шаг.

— Сидишь, бывало, по три дня в городе, до хрипоты в горле доказываешь им пользу садов, а они смотрят на тебя да посмеиваются... Вот, мол, пристала, как банный лист, со своими фантазиями. Не до жиру, быть бы живу! Иному бюрократу да чемоданщику материковая клюква кажется слаще нашей клубники. — И, посмотрев на Ольгу, с улыбкой добавила: — Зато нынче разговор у них другой.

— Вы говорили, Татьяна Григорьевна, что все у вас тут началось с японской яблоньки, — напомнила Ольга. — Расскажите.

Они сели на еще не высохший от росы зеленый холмик.

— Я ведь тоже, Олечка, нежданно-негаданно с жаркого юга махнула к Охотскому морю, — начала Вересова почему-то немного печально. — Вот, думала я, выбрала себе специальность садовода, мечтала вывести новые сорта и, откровенно говоря, была уже у цели. И вдруг... Ну да ты сама все знаешь. — Она помолчала. — Когда мы в Москве сели в дальневосточный экспресс и я впервые увидала страну, мне вдруг стало так интересно, что позабыла свои печали. Помню, неизгладимое впечатление оставил Байкал. Целый день поезд мчался вокруг этого сказочного озера. Кто-то в соседнем купе запел: «Славное море, священный Байкал», — и, помнится, десятки голосов подхватили песню. В вагоне, как всегда, ехали разные люди, но долгая дорога быстро подружила их. Дальневосточники, понятно, только и расхваливали свой край. Иной, глядишь, живет где-то в глухой тайге, за сто верст от железной дороги, а так восторгается своей «глубинкой», что заслушаешься. Я одному такому патриоту сказала: «Можно подумать, что, кроме вашего Чумикана, нет лучшего места на земле». — «Может, и есть, а мне лучше и не надо. Ведь не место красит человека. Когда мы приехали в Чумикан, там, верно, было пустынно. А посмотрели бы, как выглядит наш поселок теперь...» Конечно, нынче и мы хвалим свои родные уголки, хвалим потому, что всей душой привязались к ним. Мне, например, кажется, что самое счастливое место на земле — долина Уэндомари.

— Мне, Татьяна Григорьевна, здесь тоже нравится, — не выдержала Ольга.

— Во Владивостоке, в ожидании парохода, мы прожили три дня, — продолжала Вересова. — Мне понравился этот город, раскинутый на холмах. Товарищ моего мужа целый день водил нас по улицам, показывал исторические места. Мы поднимались на Орлиный утес, где когда-то скрывался Сергей Лазо. С вершины утеса открылся чудесный вид на бухту Золотой Рог, где стояли на рейде океанские пароходы. Потом мы отдыхали в саду около памятника Лазо и, как стихи, я заучивала слова, высеченные на пьедестале: «Вот за эту землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!» И разве могла я думать, гуляя по Владивостоку с таким хорошим, счастливым чувством, что следом за мной по пятам крадется горе?