Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— Как всё это напоминает молодые годы, юношескую романтику, — сказал тогда Данилевский и, разглядывая вино на свет, вздохнул: — А нам уже под сорок… Тебе тридцать пять? И это немало. В пионеры уже не примут. Что ж, закатаем штаны и побежим за комсомолом… — Он снова вздохнул и покачал головой. — Одно только обидно: каждый областной писарь будет считать, что он умнее тебя. Он, видишь ли, вверху. Ну, это уж такое дело — и мы были вверху, и мы были умнее.

Накануне того дня, когда Остапчук уезжал в Привольное, Данилевский ходил злой и каждого в отделе спрашивал:

— Когда же меня выпустят из канцелярского плена? Опять обследуй, опять составляй докладные записки. Срочная командировка… И никому дела нет, что из-за этой командировки приходится на целый месяц откладывать отъезд в МТС.

Попрощались они тепло.

— Скоро увидимся, — говорил Остапчуку Данилевский. — Скоро!

Через месяц Остапчук узнал, что в соседнюю, Васильевскую МТС назначили другого главного агронома. В тот же день позвонил Данилевский.

— Что ты на это скажешь? — услышал Остапчук приглушённый расстоянием крик. — Пётр Миронович решил меня утопить… Ещё на месяц задерживает. Чёрт знает что! Не знаю, к кому и обратиться…

Точно вчера всё это было. Вихрем пронеслись дни. И вот — уже под майским солнцем — вместе возвращаются они с поля: Остапчук — главный агроном МТС и Данилевский — командированный сюда начальником областного управления со специальным заданием — собрать материалы для отчётного доклада об итогах сева.

Лошадь, мотая головой, трусит не спеша; катится, покачиваясь, высокая бедарка.

Между тем сизая туча, медленно проплывавшая над лесом, вдруг распростёрла крылья, заняла полнеба. Лихо свистнул ветер, вырвал из-под ног лошади длинную завесу пыли и потащил её вдоль дороги, сколько видит глаз. Гром ударил отрывисто, резко и сразу же, словно только этого и ждал, хлестнул в лицо крупными каплями грозовой весёлый дождь. Дождь на солнце, при синем небе, короткий и тем более рьяный в своём мальчишеском озорстве.

— Держись! — крикнул Остапчук, погоняя лошадь.

Данилевский натянул шляпу на уши и зябко поёживался под дождём, барабанившим по плечам.

— Чёрт бы побрал твоего директора! — крикнул он на ухо Остапчуку. — Неисправна, мол, машина… Наверно, пожалел.

Остапчук расхохотался.

Туча растаяла так же быстро, как и появилась. Гром прокатился над головой и ворчал уже где-то за прудом.

— Ну и душ! — поморщился Данилевский, стряхивая воду со шляпы.

Гроза как будто смыла многодневную усталость, — настроение Остапчука резко изменилось. Пригладил мокрые волосы, засмеялся и широко развёл руками.

— Зато дышится как. Озон!

Дорога круто свернула налево. Стало хорошо видно Привольное, с его садами, речкой, с ветряком на пригорке.

Словно почувствовав на себе чей-то взгляд, Остапчук оглянулся. Из лесной полосы на дорогу вышла девушка.

— Наталья Климовна! — окликнул он, останавливая лошадь. Затем покачал головой и шутливо прибавил: — Чтоб вас дождь намочил!

— Уже, — сказала девушка, на ходу расправляя мокрое платье. Она улыбалась и в то же время хмурилась, оглядывая себя. — Мокрая курица…

— Нет, орлица в весеннюю грозу, — продекламировал Данилевский и протянул руку. — Разрешите познакомиться…

— Бойченко, — сухо проговорила девушка.

Остапчук прибавил.

— Агроном колхоза «Луч».

— Слышал, слышал, — поспешно подхватил Данилевский, с любопытством вглядываясь в лицо Натальи. — Так вот почему вас боятся бракоделы. От таких глаз не скроешься.

— Вы к нам, Наталья Климовна? — перебил Остапчук.

— Да. Звонила — не дозвонилась…

— Садитесь. — Данилевский вскочил. — Пожалуйста. Как-нибудь уместимся.

Наталья ответила не ему, а Остапчуку:

— Тут близко… Зайду к Марии, потом к вам, Степан Иванович.

Данилевский вздохнул:

— Теперь я понимаю, что означают слова: лучшие из лучших поехали на село.

— А худшие остались там, у вас? — спросила девушка, метнув не слишком приветливый взгляд на улыбающуюся физиономию Данилевского. — И руководят лучшими?..

Мужчины рассмеялись. Мимолётная усмешка тронула губы Натальи.

— Язвительная особа, — покачал головой Данилевский, когда они немного отъехали. — Но глаза, глаза! Целый мир… Завидно!

Он многозначительно кашлянул и умолк. Остапчука передёрнуло. В показной деликатности спутника он своим тонким чутьём безошибочно распознал фальшь. Ни о чём, мол, не спрашиваю, но кое-что понимаю… Невысказанная пошлость тем больнее ранит, что на неё не ответишь.