Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

И еще помнилось, как во время бомбежки оторвался их вагон и пошел под наклон, сначала тише, потом все быстрее. В вагоне были тяжелораненые: лежали молча. И сидела, не трогаясь с места, медсестра. И сидели, ухватившись за руки, Нила и младшие. А вагон пошел медленнее, медленнее. И остановился.

Ей бы и еще хотелось пересказать о пережитом, о погибших у нее на глазах, но прибавляя факты к фактам, она не наращивала ужас, она вроде бы подтверждала: да, так бывает, так может быть — и не ужасом, а духотой и тоской отзывалось это в палате. А ей бы хотелось, чтобы ужасом.

В ту ночь перед наступлением, вспоминал Толя, после артобстрела, когда уже поперевязали легкораненых, отвезли тяжелых, распили они фляжку водки, которую во время обстрела затыкал он пальцем. Его единственные за всю войну «боевые сто грамм». Расслабились, отошло напряжение.

А у нее, вспомнила Нила, напряжение отходило, расслаблялась она только возле мертвой мамы. Мама была как бы рядом — через эти ледяные, маленькие, почти как Нилины, руки. А потом, когда уже и ледяных ее ручек рядом не было, Ниле все равно казалось иногда, что мама рядом — не может ничего им сказать, но охраняет их. Иногда в полусне Нила ощущала даже, как мама прикасается к ее голове…

Была луна, вспоминал Толя. Они сидели и говорили. Где-то невдалеке все шли наши танки — шум, лязг, никакой военной тайны. Но это уже было неважно — до наступления всего ничего оставалось.

С утра артподготовка прошла, и покатил их расчет свою сорокапятку. Противогазы выбросили. Пушку тащить — тут уж все лишнее брось. Главное, считай, — полотенца — перевязаться. Снаряды рвутся, гранаты, грохот — а уже не до того: Толя у лафета, тянут пушечку вверх, а это на весу, по ногам — глаза на лоб лезут. Вкатили. Послали их с Иваном Коробочкиным — высоченный детина был — назад, за снарядами. На каждого по ящику. Тащат. Ядра — фар-фар-фар, — а ни остановиться, ни спрятаться. Торопятся. Переправа — ад кромешный. Не все и помнится, временами что-то в мозгу замыкалось. Кусками запомнилось, а не связать эти куски. Но переправились. За переправой берег крутой. По нему и без снарядов нелегко влезть — до полной осклизлости обкатали его мокрыми ботинками, сапогами, техникой, которую тянули вверх, Скользее ледяной горки. Хоть зубами ступени выедай — руки-то заняты. Вдолбишься ботинком в проклятую стенку, ящик на плече, распластался, уже не до смерти, ни до чего. Следующую выбоину ботинком бьешь, пот с грязью по глазам, по лицу течет. Иван поехал назад, перехватывая головой, плечами, руками ящик неподъемный. Мат-перемат. Долбишь и лезешь, в глазах багровые круги, сердце выскакивает, руки-ноги дрожат. Вылезли и, шатаясь под ящиками, к своим. Пехота уже из окопов выбила немцев. Потащили пушку по окопам. «К бою выкатить пушку», — кричит сержант, а тут не сразу и поймешь, чего от тебя требуется. Стреляли. Снова в окопы с пушкой. Впереди Толи Иван шел — большой, по грудь только в окопе. «Иван, чего ты выставил голову?» — вот эти свои слова только и помнит Толя. Шарахнуло прямо по ним, Ивану голову снесло, Толю в живот толкнуло. «Все, это мое», — мысль — тоже как толкнула, и он почему-то не в окопе, а на бруствере. И запах — пахнет тол и пахнет кровь. Свежая кровь, оказывается, сильно пахнет. Этого не помнила Нила. А Толе в ноздри шибануло. И горячо под ремнем стало, и ноги ослабли. Сел, а расстегнуть ремень боится, не вывалятся ли кишки. Попробовал мышцами — вроде цел живот. Но мокро от крови уже и в сапогах. А локоть не сразу заметил — снесло осколком с локтя мясо до самой кости. По животу — борозда. Видно, боком к мине стоял, встань он чуть прямее — и живот бы вспороло.

Поперевязались раненые в землянке, тронулись, кто мог пешком, в тыл. Где только что брали окопы, уже одни трупы да ботинки. Снаряды на поле ложатся: то там ляпнет, то там — не добавило бы, думаешь. Вышел Толя на взгорок — широко открылось перед ним пространство: шли, извиваясь, по всем дорогам колонны людей, ползли танки, машины двигались. Как в преисподнюю тянулись. А оттуда, из боя — только гул. И как писк — человечий крик. Взрывы по всему полю. Лежит мертвый грузин — череп срезан. Две фигурки бегут-бегут, вдруг — пах! — на мину, что ли, наскочили: поднялся столб земли, и люди еще летели в этом столбе, взвивались вверх. Были — и нет. Шли колонны людей и техники от горизонта до горизонта, подтягиваясь к бою и сражению. И от широты и ясности дня звук оттуда, из боя, и от тех, что втягивались в него, отделялся от земли и людей и стоял высоко в воздухе, как звон или как стон.