Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

— Ганя! Ганя! — звала плача Нила, но ничто не откликалось ей, тихий день, даже перестрелки не слышно было.

Бежала она бегом по траншее, бросились мать с дедом за теткой Ганей, но ее уже не было и на берегу. Волна ли ее смыла, сама ли она пошевелилась и сползла — не было Гани. Ведра лежали опрокинутые, а Гани не было. Когда стемнело, обходили все вокруг — не было Гани ни живой, ни мертвой.

Дня два, наверное, ходили деревенские за водой только потемну. Потом снова осмелели — ходили и днем. Никого больше не стреляли.

Несколько дней приходили к ним в дом люди, словно тут стоял Ганин гроб, и говорили, толковали:

— Воды всю жизнь боялась — никогда в реке не купалась.

— Река ее и взяла.

— Кто чего боится — от того и смерть примет.

— Кому суждено быть утоплену — от огня не умрет.

— Всю жизнь воды боялась, за водой и то кого другого посылала. А тут удержать невозможно: вот, нужно именно сейчас мыть, ничего слышать не хотела.

— Сама пошла.

— Пойдешь, коли смерть позовет.

— Кому же так она глянулась, что пулю послал?

— В бинокль, поди, смотрел.

— Оно и так видно.

— Скажи же, никогда не стреляли, а тут сердце загорелось.

— Красивая — увидели и пульнули.

— Чтобы никому не досталась.

— Чтобы не надругались над ее красотой.

— Повязалась бы пониже, пригнулась пониже — жила бы и до се.

— Не ко времени расцвела.

В детдоме читала учительница про богиню красоты, что из моря вышла. А тетку Ганю вода взяла обратно в море. Война убила ее, потому что она была красивая.

Когда лежала Нила в роддоме, в томительные часы между кормлениями рассказывали женщины анекдоты, прочитанные книги или случаи из жизни. Хотела и Нила рассказать что-нибудь, например, картину «Маленькая мама», но рассказывала плохо, многого не помнила, хорошо запомнилось только, как девушка кривляется за спиной учительницы, да огромная кровать в гостинице, да широкие брюки миллионера, который полюбил девушку несмотря на ребенка. Кто-то вспомнил войну, и тогда она рассказала, как убили тетку Ганю, потому что она была красивая. В палате заспорили, могли ли убить из-за этого. Красоту и в войну любят, сказала интеллигентная женщина, вот был случай… Нила не спорила, у нее не было слов, но она знала тем своим детским страхом, что война серая, и больно, и страшно в войну от красоты.

Еще раз вмешалась в разговор Нила, когда заговорили об оккупации. Ей хотелось рассказать, как Вовчик отломил у постояльцев-немцев надрезанный кусочек от хлеба и как самый шумный и самый злой из постояльцев Рыжий взял ружье, взгромоздился на лавку и наставил дуло на Вовчика.

— Киндер партизан, — кричал он, и еще что-то по-своему. Нила хотела крикнуть: «Дяденька, не надо», но голоса не было.

«Нихт, — шептала она. — Нихт».

Дед сидел у стола, не глядя на них, два другие немца смеялись и что-то говорили Рыжему. Мама вбежала, упала на колени и от двери поползла к немцу.

— Киндер партизан! — крикнул ей Рыжий, тыча дулом в брата, стащил его с печки и вышвырнул раздетого на улицу в снег.

Мама бросилась следом, унесла Вовчика к соседям и привела его обратно только через несколько дней.

— Что ж вы, дедушка, не вступились за дитя? — корила она деда.

— У них поря-адок, — бормотал дед. — У них замков не надо, своровал — сразу секир-башка. Хоть собака, хоть дитя — чтобы порядок знали и жить не хотели.

И непонятно было, за немцев дед или против них. Да он и сам, наверное, не знал, за что и за кого он.

Женщины в палате отзывались на ее рассказ:

— Представляю, что вы пережили в эту минуту!

— Я бы от разрыва сердца умерла! Ужас!

— Дитя на мороз — это же какое зверство!

Нила молчала в сомнении — и сердце не разрывалось, и сознания там, в запечье, под дулом она не теряла. И было это не ужасом, а тоской — до сильной тошноты. Ее там же, в запечье, и вырвало. И все — отпустило, только двинуть рукой, ногой нет сил. И не ревет, замер там в снегу раздетый трехлетний Вовка, и выскальзывает, боясь окрика и ружья, за дверь мама. Но их Рыжий, пожалуй, еще и добр. Двух мальчишек с края деревни за воровство повесили. А Рыжий попугал, поучил киндер-партизана, и теперь великодушно не замечает, как выскальзывает за дверь сарая серая, старая, как все в этой деревне, хозяйка.

И еще рассказала Нила, как во время бомбежек прыгала она с детьми из вагона в сторону, подгребала их под себя: Вовку и Ленку, и они лежали под ней тихие, как птенцы. А потом протягивали им руки раненые, втягивали в эшелон. А одна медсестра от бомбежки в лес побежала и там подорвалась на мине — ноги ей оторвало — и она просила, как тот боец в избе: «Убейте меня». Кому, мол, безногая баба нужна. После войны Нила много видела безногих мужчин и женщин, а потом их стало меньше, — может, на протезах ходить научились.