Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Тут отвлекалось Нилино внимание, потому что вспоминала она боязливым сердцем, как уронила в тот день мама чугунок с кипятком, и немного ошпарилась даже брызгами, и стеснялась своей неловкости, и оправдывалась, что это на радостях, ведь только что, ночью вошли в деревню наши: открыла мама дверь на стук, а они в маскхалатах, и звездочки на шапках. Плакали и целовались. У них на постой солдаты с командирами определились, только что отужинали, кто спал, кто дремал, изба маленькая, две кровати углом, на одной Нила с Ленкой и Вовчиком, на другой трое поперек, подставив стулья, мама на маленькой табуретке у кровати сидела, еще четверо на полу спали, дед на печке, маленькая коптилка горела на столе. А потом сразу темно и глухо, и она лезет на пол и вопит, и не слышит своего вопля. И вдруг прорезался слух, и она услышала, как страшно, истошно кричит солдат возле мамы: «Ой, дочка, осторожно! Ой, дочка, не трогай». Это он ей, а она шарит по полу, и — «Мама! Мама-а!», и надрывно плачет Вовчик, и визжит Ленка. Вбежали два санитара, светя фонариком. Нила увидела маму ничком на полу, в голове у мамы дырка и что-то белое на полпальца из дырки, и много крови на полу. И она поняла, что мамы уже нет. Раненый кричал: «Предайте меня смерти!» У него весь живот разворочен был. Двое возле него убежали в соседнюю комнату — они тоже были ранены, но легко. Санитары уговаривали: «Потерпи, ты ведь солдат». Но он все кричал: «Не трогайте! Убейте! Христом-богом молю!» Кое-как позапихали ему кишки в живот, унесли кричащего на носилках. Прибежала соседка, положили маму на стол, прикрыли холстиной. Собрали кое-что, поодевали детей — и в пещеры.

Но потом надо было то за одним, то за другим ходить в брошеный дом. И Нила ходила. Пули посвистывали, ухали снаряды, но она шла спокойно, не плакала. Закаменела. Не было страха — была тоска.

Никак не различить издали, где в войну еще нет этой тоски, а где уже она сплошняком.

В том первом составе, что увозил их в деревню, к маминой сестре, этой тоски еще нет. А ведь уже бомбили, и в духоте и стиснутости под полкой от воя самолетов схватывало живот. Но тоски еще нет. Может, она наступила, когда мыкались они по вокзалам. Или после того сна об озере?

Нила бежала по влажной, спрессованной мягкости глинистой, прохладной земли меж теплых колосьев и сочной травы, в воздухе пахло близким озером. Брат и папа ждали ее там, у еще невидимого озера. И вот она вышла к этому озеру и стояла, как не во сне, а в действительности. Но пусто было. Большое, белое, плоское вдали, — вблизи озеро было мелким, жидким, и Нила напрягала глаза, силясь совместить это мелкое, жидкое и то — плоское, большое. Но не совмещалось это в одном взгляде. Не было и перехода от близкого, проницаемого, плескливого — к тому, уходящему за горизонт. Этот переход невозможно было уловить, он прятался, как прятала сестра Вера переходы от своего лица к новогодней маске: только что ее кривляющееся и все-таки ее лицо — и вот уже издевательски неподвижная ухмылка краснощекого урода. Но одинаково было тоскливо: и это мелкое, жидкое, суетливое озеро вблизи, и то — белое, плотное, тусклое.

Наверное, во сне тогда и обозначилась эта тоска, которую еще не умела она осознать наяву.

Как ни вглядывайся в то время, никак не различить, где тоски еще нет, а где уже все заполнено ею. Не то чтобы Нила сидела и цепенела от тоски. Они и бегали и играли во время спокойных остановок. Но тоска была уже в самом воздухе, которым дышали, сквозь который смотрели на все вокруг, и, словно оттого, что густо насыщен воздух тоской, все вокруг такое выцветшее, словно они на другой земле. Это тоже не различить: подвижное, сиюминутное и то — плотное, безрадостное, в которое неведомо в каком месте непреложно переходило сиюминутное. Ни чувством, ни взглядом не уловишь.

А было ведь лето. И чуть подальше, за путями леса и деревья казались нетронутыми войной. Вовчик плакал: «Домой! Домой!» и тянул ручку к домам, мимо которых они проезжали. Нила одергивала его: не сейчас, не здесь, вот когда они доедут до тети Гани, тогда все: и воздух станет легким, и они станут свободными и легкими.

Потом вагоны и вокзалы были вперемежку. На вокзалах сидели подолгу. Вокзалы и площади возле вокзалов были забиты людьми. И поезда тоже. В вагонах, на платформах, на крышах и буферах — повсюду цеплялись, висели люди. И было уже голодно. И все вокруг было грязным и тусклым. И плакала в голос мама, когда украли у них мешок с крупой. И стояла пораженная ужасом Нила, потому что это она не уследила за мешком, пока мама бегала в эвакуационный пункт.