Наталья Суханова - Вода возьмет [СИ]

Тогда, в дороге, Ниле приснился еще один сон про озеро. Она опять бежала по глинистой, мягкой дорожке среди колосьев, цветов и трав. «Дурак, подожди!» — кричала она брату. Но она только притворялась, что боится и сердится на него. Она знала, что за поворотом они ее ждут — отец и брат. И правда, едва ее нога ступила в теплый песок, она увидела тонкого, молодого своего отца и брата — еще тоньше и моложе. И вот отец и брат вошли в озеро и поплыли. И хотя она стояла на берегу, она знала, какая нежная и сладостная вода, в которой плыли, смеясь, брат и отец. А потом папа и брат вдруг приподнялись над водой — отдельно прекрасное папино и отдельно радостное лицо брата — и помахали ей рукой. И несколько раз приподнимались они над водой и махали ей. Только все туманнее становились. И когда пропали совсем — острая сладкая тоска пронзила ей сердце, и она вся облилась слезами. И в этих слезах, в этой острой сладкой тоске проснулась.

И незаметно было, когда эта острая сладостная тоска перешла в привычную серую.

В первую оттепель похоронили они маму, и дед отвел их на станцию. Дед был чужой. Это только дом был мамин, и в нем жили этот дед и тетка Ганя, пока ее не убили. Дед вообще говорил, когда пришли немцы, что это дом не мамин, а его. «Вот скажу фрицам, где мой сын Мишка, а где твой муж теперешний — от тебя с твоими отростками один пшик останется». Но не говорил. Хоть и не любил их всех с первого дня. К тетке от поезда они добирались и пешком, и на грузовике, и на лошадях. Мама тащила вещи, а Нила Вовчика. Ленка тоже несла какой-то мешок. Тетка сразу же увела их купаться в темную сажистую баню. Дед кричал тетке вслед: «Шпарь вещи кипятком — вшей не оберешься. Завшивленные». Из бани они шли кто в чем — все их вшивое белье тетка что прокипятила, а что и выбросила. Соседи приходили, чтобы посмотреть на них, но не расспрашивали, а молча сидели и, посидев, уходили. Вечером был стол — с картошкой и свининой.

— Ешьте, сколько хотите, — шепнула им мама.

И они ели и ели, и тут же за столом заснули, даже Нила. Ночью проснулись от крика брата. Он корчился, держась за живот. И тут же почувствовала резь в животе и Нила. Вскричала и Ленка. Дед, косившийся на них за столом, говорил осуждающе:

— Рази ж можно столько исть — бог жадности не любить.

— Да молчите вы больше, деда! — отмахивалась тетка Ганя. — Они не жадные, а голодные. Жадному все вокруг жадные!

Нила удивлялась, как можно о чем-нибудь разговаривать, когда они умирают. Но они не умерли — тетка Ганя их выходила.

Так Нила узнала, что и еда в войну мучение: мучение безрадостного, безнадежного хотения, но и мучение наголодавшегося тела, неспособного освоить еду. Даже и насыщение, знала теперь Нила, обманное и коварное.

Ходили они иногда к железной дороге с деревенскими ребятами. Далеко было, а зачем-то ходили. Здесь и поезда не останавливались, но они ходили посмотреть на проходящие составы: на те, что шли к фронту, и те, что шли, минуя их, в какой-то тыл. Странно, теперь уже в деревне была тоска, глухота и пыль, а там, куда ехали эти поезда, казалось, еще осталась довоенная живая жизнь. Война была, как корь: окна завешены красным — «открой, открой!»; открыли — безжалостно бьет яркий жестокий свет — «закрой, закрой!». «Открой, открой!», и тут же «Закрой, закрой!». Многое знала уже Нила, но и она обманывалась: думала, что все же где-то есть невойна. Она не знала еще, что в войну ничего не бывает невойной, как в голод ничего, даже сытость не бывает неголодом.

Тетку Ганю убили еще до немцев. По одну сторону речки стояли наши, по другую — немцы. Но женщины ходили к речке за водой, и в них не стреляли ни фрицы, ни наши. Спускались женщины к речке по траншее и по траншее же уходили с водой.

Тетка Ганя плавать не умела и воды боялась. А на этот раз уперлась: надо вымыть полы, и все тут. С утра убирала, пела. Тетка Ганя и в войну была такая, будто войны нет: веселая, красивая. И много лет спустя помнилась Ниле тетка Ганя ослепительно красивой, красивее даже «маленькой мамы». «Тебя, Ганька, и война не берет, — говорили бабы. — Ой, смотри, Ганька, пригаси огонек-то». И осуждали — за улыбчивость — при таком-то горе. И Нила тоже — и ластилась, а вроде боялась, что нарушает Ганя какой-то сильный закон.

Когда пошла тетка к речке, за ней и Нила увязалась. Тетка Ганя оставила Нилу в траншее, а сама зачерпывала воду. И вдруг ведро тонко звякнуло и тихо ахнула, как прерывисто вздохнула, Ганя. Выглянула Нила — тут же цвикнуло пулями по краю траншеи. Лежала тетка ничком на берегу, только на ступни ног накатывало маленькой волной.