Вера Дорофеева - Истории без любви

Наутро все патоновцы были невыспавшимися и злыми. Но вновь дул сильный порывистый ветер, газон летного поля был влажен от дождя, как губка, и полосатый конус «колбасы» раздутым бюргерским колпаком мотался на метеорологической мачте. Слова парашютного «бога»-инструктора уже прозвучали менее определенно и тревожно: «Может быть, удастся провести прыжки завтра». Так прошла еще неделя. Томительное, нудное ожидание сделало свое дело. И когда инструктор вновь появился в холле аэродромной гостиницы и произнес традиционное «завтра», Владимир не выдержал и под общий хохот спросил: «Может, мы без парашютов прыгнем? Вы только разрешите...»

Пока самолет по плавной спирали карабкался вверх, набирая высоту, о прыжке Владимир старался не думать. Лишь иногда мысль перебивалась последними наставлениями инструктора: «В момент приземления плотно сожмите ступни ног...» Но когда раскрылся люк и ветер пошел гулять по салону, обдувая их лица, вдруг что-то тайное, глубоко запрятанное словно распахнулось в душе Шелягина. Сжав зубы, он заставил себя подняться со скамьи и на ватных ногах прошел несколько шагов к овалу, голубевшему в полутьме. Древний, неосознанный инстинкт всколыхнул в нем чувство самосохранения. Он машинально схватился за края люка. Но тут же, переборов себя, словно ожегшись о металл, отдернул руки и вывалился в пустоту.

Он забыл все наставления инструктора. Не вел счет секундам, как положено: «Двадцать один, двадцать два..» Он просто стремительно падал на необъятный квадрат зеленого летного поля, перехлестнутого серой полосой бетона. Предательски мелькнула мысль: «А если?.. Будет поле, будет взлетная полоса, и не станет меня...» Он судорожно начал ощупывать грудь, ища вытяжное, кольцо парашюта: «Где же оно? Должно быть...» Но сильный рывок тряхнул его, отрезвив, прервав падение и панический бег страшных мыслей. Многоклинный купол парашюта вспух гофрированным грибом, принял вес — 78 килограммов — его, Владимира Шелягина, и плавно пошел к земле...

Он приземлился на гребень канавы за взлетной полосой. И не удержался на ногах, упал на бок. Парусящий, непогашенный купол еще несколько метров тащил его по траве... Так и лежал Владимир, не в силах оторваться от земли, щекой ощущая всю мягкость и сочность ее, вобравшей в себя влагу многодневных дождей, пока не подбежал к нему встревоженный инструктор: «Ты что? Ноги целы?»

От этих слов Шелягин очнулся. Быстро поднялся и начал отстегивать подвесную систему. Инструктор все еще испытующе смотрел на него. И вдруг — мысль о том, что он, Владимир, был там и выполнил то, что делал этот человек многократно, почти всю свою сознательную жизнь, и что давало ему право снисходительно и покровительственно смотреть на них, лабораторных мальчиков.

Эта мысль растянула губы Шелягина в бессмысленную улыбку... Но инструктора недаром прозвали Дедом. Сколько людей выпускал он на первый прыжок! Он отлично понимал, почему один после первого приземления неестественно весел и готов хоть сейчас влезть снова в самолет и повторить все сначала, а другой с деланным равнодушием спешит собрать парашют, словно ничего и не произошло, только руки, вцепившиеся в стропы, выдают волнение.

Дед секунду смотрел на Владимира, потом улыбнулся, хлопнул его по плечу и рысцой затрусил по полю, над которым белыми медузами трепыхались парашютные купола других патоновцев.

Метеорологи все же не наврали в прогнозах. Злополучный циклон действительно переместился на восток. Погода установилась ясная, безветренная. С того дня начались многократные прыжки, а затем испытания аппаратуры в невесомости...

Замечено, что к сервису человек привыкает очень быстро. И, ступив на борт авиалайнера, уже непроизвольно ждешь служебной, но все же приветливой улыбки стюардессы. На этот раз никаких улыбок не было. Да и стюардессы отсутствовали на борту реактивного Ту, который, взлетев с одного из подмосковных аэродромов, словно давняя ямщицкая кибитка на изъезженной, ухабистой дороге, начал в воздухе странный путь с горки на горку, из пике на резкий подъем и вновь в длительное пике... И пока самолет стремительно несся к земле, в салоне вместо привычной надписи: «Не курить! Пристегнуть привязные ремни» — загорелось другое табло: «Внимание! Невесомость!».

Журнал испытаний заскользил вперед по наклонившейся полированной поверхности откидного столика. Но не упал, а плавно завис над полом. И Владимир почувствовал, что его тело непривычно всплыло над креслом. Лаборант-испытатель нажал кнопку пуска, тотчас же бешено застрекотала кинокамера, ускоренно снимая процесс первой сварки электронным лучом в невесомости. И у всех патоновцев: и у тех, кто был тогда на борту самолета-лаборатории, и у тех, кто находился на земле на пункте управления и слушал переговоры руководителя полетов с командиром корабля, — у всех был один и тот же вопрос: «Получится или нет?» Экзамен держала идея, тот принцип в технологии сварки, который патоновцы избрали на земле. Экзамен держали и молодые исследователи, недавние студенты, еще не «остепенившиеся», не постоявшие на защите диссертаций перед грозным ученым советом, и искушенные в таинствах сварочного дела «зубры»...