Григорий Медведев - Дьявол Цивилизации

Иногда после укола, в какие-то мгновения эйфорического оживления, Маша шелестящим, еле слышным голосом восклицала:

— Господи! Спасеных! Неужели мы когда-то были молодыми, краснощекими, сильными?!

Я не отвечаю, а она не повторяет вопрос. Внутри у меня снова тягостная пустота, но я думаю. Пытаюсь думать. Вспоминать. Единственно, что я остро ощущаю, — это абсолютное нежелание думать и вспоминать. Нежелание! Да! И желеобразное нутро вместо души… Я не помню себя молодым! Я не был молодым… Это тоже, наверное, работа нейтронов, которые меня изрешетили… У меня не было здоровья, никогда не было… Не было радости и любви, не было молодой Маши, не было ее простой и доброй красоты… Ничего не было… Не помню. Полная амнезия. Можно еще только экстраполировать прошлое из настоящего, из этой пустоты и постепенного умирания. Но что из этого выходит? Почти ничего. И поэтому я не ощущаю прошлого. Но Маше я об этом не говорю…

Она лежит плоская, неподвижная, иссиня-бледная. Что она ощущает? То же, что и я, или у нее все ярче? Я хочу спросить, но не могу. Будто мой вопрос прибили гвоздями к полу. Нет вопроса… Но что-то еще осталось во мне. Какая-то память. Жалкие обрывки… И вдруг ярко-ярко вспомнил. Внутри стало горячо, как тогда, на диффузионном заводе по обогащению урана. В емкости с электромешалкой, в которой находился раствор солей урана, вдруг произошла голубая вспышка, грохот, меня отбросило, и я почувствовал, что внутренне весь загорелся. Это был самопроизвольный ядерный разгон. Всего одно мгновение. Меня изрешетило нейтронами. А внутренний жар — это было ощущение разрыва молекулярных связей в тканях тела. В один миг я превратился в скопище свободных радикалов и обрывков хромосом… А потом два года клиники — и в итоге живой труп. Собственно, даже не труп, а кусок космического тела. Я вошел в соприкосновение с космической силой, иссечен ею и чудом сохранил крохи жизни…

Злобы нет. Ни на кого нет злобы. И жалости нет ни к себе, ни к кому-либо вообще. Привычной людской жалости. Какая-то только щемящая боль. Боль при виде любимой Маши… Что с ней стало… Боль при мысли, что подобное несчастье может произойти с другими людьми… Да. Отдельные проявления эмоций еще сохранились. Но это были такие крохи, как и сама жизнь, которая во мне теплится…

Безразличие ко всему… Но не совсем, если я хочу исследовать след инверсии радиоактивного облака из венттрубы атомной станции. Границы его оседания на землю…

Маша облучалась постепенно, вдыхая радиоактивные вещества внутрь. Это не менее страшно: цезий и стронций в костях и желудке. Ее облучение продолжается до сих пор, хотя в клинике из нее часть этих веществ вывели. Мы продолжаем делать это и сейчас. Я колю ей магнезию. Моча от этого мутная, как сыворотка от простокваши…

Но я сошел с ума. Я это сознаю и с усмешкой наблюдаю за собой, будто со стороны. Однажды меня посетила мысль, что космическая смерть, убивая плоть, оставляет часть разума как своеобразное возмездие. Не отсюда ли такое странное сумасшествие?..

Я уже сделал одну попытку влезть на вентиляционную трубу АЭС и прыгнуть, чтобы проплыть по следу инверсии радиоактивного облака. Но железная лестница оказалась столь тяжелой, что сил у меня хватило только на то, чтобы подтащить ее к основанию железобетонной венттрубы, и все…

Обессиленный, я упал в грязь и долго лежал, испытывая чудовищный озноб. Это сжались сосуды. Давление подпрыгнуло, наверное, до двухсот сорока. Измазанной в грязи рукой я с трудом достал и дотянул до рта две сосудорасширяющие таблетки. Проглотил с трудом. На зубах хрустела земля. Когда вскоре вслед за тем меня отпустило и слабость навалилась чудовищной тяжестью, я пополз домой. Добирался четыре часа, хотя нормального ходу было двадцать минут. Я то полз по-пластунски, то передвигался на коленях, то вставал и шел согнувшись.

Я старался избегать людей. Люди мне были не нужны. Безразличие к людям — это тоже итог моей болезни. Когда кто-то проходил недалеко, я прикидывался пьяным, мычал что-то. Холода земли я не ощущал. Странно, но это было так. Как не ощущал в подобных состояниях и горячего. Маша во время приступов, когда все нутро леденело, давала мне кипяток, но я пил его как холодную воду…

Я часто задавал себе вопрос: вызываем ли мы с Машей жалость у людей? И твердо отвечал себе: нет! Даже у врачей, у которых мы лечились в клинике, интерес к нам, как мне казалось, был прежде всего чисто этнографический, как к особям иной популяции, представляющим научный интерес. Глаза у врачей были равнодушные, но большей частью брезгливые и отталкивающие. И ни разу даже капли сострадания не увидел я в их глазах, хотя были и деланная ласковость, и цепкое сияние холодных глаз, и кажущаяся заинтересованность в наших судьбах… Но сквозь все это четко просматривалась брезгливость и даже страх… Да! Мы были чужаками среди живых…