Франц Таурин - На Лене-реке

— Пойдем до Медвежьего, — ответил Андрей.

— Рисково, Андрей Николаевич, — возразил моторист. — Пески вокруг острова сейчас под водой. Как раз на мель угодишь.

— Не страшно, — успокоил Андрей, — вода на прибыль идет.

— Так-то оно так, да ведь вода дело такое: сейчас на прибыль, а на тот час, как сядешь на мель, возьмет да и сбудет. Вот и присохнешь накрепко. А пески там иловатые — присосет, как приклеит.

— Ничего, Григорий Евсеевич, места знакомые, не раз хоженные. Пройдем. Да и ночи теперь лунные.

— Будь по-вашему, — согласился Григорий Евсеевич. — Вы за лоцмана. Тогда сейчас пристанем. Свечу сменить надо. За мыском в заливчике берег отложе, там и пристанем.

Катер мягко ткнулся в отлогий песчаный берег. Помощник моториста Сеня, вихрастый белоголовый паренек, проворно выскочил на палубу и сбросил на песок тяжелый четырехлапый якорь.

— Пойду поброжу по острову, — сказал Андрей, — заведете мотор, услышу.

Он разыскал невыкошенную лощинку и лег под раскидистой криволапой ветлой в густую, еще не успевшую отсыреть траву.

«Нет, я действительно странный человек, — думал он. — В этом Людмила была права. Послезавтра уезжаю, столько дел, и вот… понесло на остров… Что за детская романтика?»

Но как ни пытался Андрей вышутить себя, внутреннее ощущение настоятельной необходимости побывать на острове не проходило, а напротив, еще более укрепилось. Он чувствовал, что не может уехать из Приленска, не простившись с местами, где он впервые узнал, как дорога ему Ольга.

Он лежал, вспоминал и думал.

Пять лет, наполненных исключительными по своему значению событиями, пронеслись над миром. Рушились государства, повергались в прах и вновь поднимались из руин города, перегорели в горниле войны миллионы человеческих судеб. А он все не мог забыть о старой ветле на берегу реки… Не оттого ли это, что великие события прошли для него стороной? А он замкнулся в своем маленьком мирке, и то, что совершалось в этом маленьком мирке, заслонило происходящее вне его, в большом общечеловеческом мире…

И была какая-то минута, когда эти трудные мысли показались ему правильными и он уже готов был сурово осудить себя.

А она! Она прошла эти годы по главной дороге, но тоже сохранила память о старой ветле. Она-то имеет право не упрекать себя!

И Андрей почувствовал, что все его возвышенно-благородные рассуждения не от силы духа, а от минутной его слабости, ибо стремление к счастью — великая жизненная сила, и, защищая Родину, каждый защищал и свою мечту о счастье, защищал свое право на свершение этой мечты.

И мысли его опять унеслись к той давно прошедшей летней лунной ночи, когда они молча, как завороженные, сидели на обрывистом берегу, старая ветла дремотно шептала над ними своими листьями, а на темной речной глади вздрагивала и искрилась золотистая тропа, уходящая в беспредельную засумереченную даль.

Когда добрались до гидропоста, уже начало смеркаться. Григорий Евсеевич еще раз предложил остановиться на ночевку, а на рассвете двинуться дальше, но Андрей снова отказался. Он хотел попасть на остров и побыть на нем именно ночью.

Едва сумерки успели сгуститься, над гребнем горной гряды начала медленно подниматься луна. Большая, красная, она, наконец, оторвалась от горы и, поднимаясь вверх, постепенно светлела и уменьшалась в размере.

Андрей сидел за рулем и, пристально всматриваясь в смутные очертания низких и плоских островов, проводил катер по извилистым, круто поворачивающим протокам. У Григория Евсеевича на душе было неспокойно. Он поставил Сеню с наметкой на носу катера, но все же, видимо, не доверяя ему, часто выскакивал наверх и проверял правильность его промеров.

Ветерок, немного поигравший на закате солнца, стих, и рокот работающего мотора разносился во все стороны над сонной рекой, ударялся в обступившие речную долину горы и возвращался смягченным и приглушенным. За кормой катера оставалась широкая расходящаяся веером полоса, казалось, будто катер ведет на буксире огромный сверкающий стальной лемех, пропахивая им темную неподвижную гладь реки.

Наконец выбрались из лабиринта проток и вышли на главный фарватер. Показались огни маяков Медвежьего острова. Григорий Евсеевич повеселел.

— Сеня, иди к мотору! — крикнул он. — Позвольте, Андрей Николаевич, сменю вас.

— Ничего, проведу до места, — ответил Андрей.

Когда руки лежали на штурвале, все так напоминало о прошлом.

— Я тогда наверх, — сказал Григорий Евсеевич. — Эх, и ночь, до чего же хороша! Есть ли еще где такие ночи!