Сергей Снегов - Раскаяние

— Та самая простота, которая хуже воровства, — мрачно отозвался Вержицкий.

Разговор с Воскресенским подтолкнул его. Вержицкий понял, что надо действовать. Он явился к Анучину и доложил о своих опасениях. Дело в том, что их исследования ведутся с предвзятой точки зрения. Все данные рассматриваются под определенным углом. Все стало очень ясным, он не верит в эту ясность.

Анучин удивленно поднял брови.

— Я не понимаю вас, Степан Павлович, — проговорил он, помолчав. — Научное исследование именно и должно вносить ясность в темные вопросы. Много лет мы не могли разобраться с обогащением наших руд, все соглашались — это очень плохо. Теперь разбираемся, а вы бьете тревогу, требуете возврата к прежней темноте. Для чего тогда вообще заниматься исследованиями?

Вержицкий с молчаливым раздражением изучал лицо руководителя проектировщиков. Анучин был сдержан и вежлив, он верил в новые данные, он долго ожидал этой ясности и не собирался отказываться от нее. Вержицкий поднялся со стула.

— Вы, конечно, думаете, что я нападаю на Селезнева из-за оскорбленного самолюбия? — заметил он с горечью. Мысль эта вызывала у него отчаяние.

— Нет, я этого не думаю, — дружелюбно возразил Анучин, тоже вставая. — Я знаю, что интересы дела у вас всегда на первом плане. — И все-таки он не удержался: — Но я хотел бы, чтобы оскорбленное самолюбие не помешало вам трезво оценивать достижения других.

Он проводил Вержицкого через приемную, был очень деликатен после едкого замечания.

Вержицкий в этот день не возвратился в лабораторию. Он поднялся на гору. День был ясный, редкий день для Севера — окрестности проглядывались на добрую сотню километров. У подножия горы тянулась панорама промышленного строительства. Справа дымили трубы никелевого завода, дальше поднималась угрюмая громада ТЭЦ, слева высились ажурные конструкции медеплавильного завода, прямо под ногами, на склоне обрыва, простиралась вырытая площадка будущей обогатительной фабрики. Тысячи людей, десятки составов, подъемные краны, мосты, пульпопроводы, линии высокого напряжения — чудесная картина вдохновенного человеческого труда. Ничто так не волновало Вержицкого, как эта картина, здесь часто он просиживал часы, глаза его не могли насытиться. И сейчас он с трудом оторвался от великолепной панорамы строительства. Он повернулся к плоской вершине горы. Гора была вся изрыта, стала ниже на много метров, — двадцать мощных экскаваторов вгрызались в пустую породу, с грохотом обрушивали ее на стальные платформы. Это был рудник открытых работ, пять лет совершался здесь огромный, неистовый труд, скоро, скоро рудоносное тело обнажится и засверкает, доступное солнцу и глазу, — древняя, хранимая природой тайна выходила наружу. Много лет распутывал Вержицкий загадку этих недр; еще не было ни одного экскаватора, а он, Вержицкий, уже работал. В эти годы он всего себя отдавал недрам — творил, искал, проверял. Отвернуться от рудника открытых работ было еще труднее, чем от долины.

— Хватит! — сказал самому себе Вержицкий. — Пора кончать.

Через три дня он подал Селезневу просьбу об увольнении. К заявлению были приложены веские бумажки — справка об окончании договора, заключение медицинской комиссии: стенокардия, требуется выезд из Заполярья в южные края.

Селезнев, казалось, был ошеломлен. Он испуганно воскликнул:

— Ради бога, Степан Павлович! Это у вас серьезно?

Вержицкий мрачно подтвердил:

— Сердце шуток не знает. Нужно убираться, пока не поздно.

— Нехорошо, — бормотал Селезнев, — нехорошо. — Он сказал с печалью: — Без вас придется трудно — вы душа наших исследований.

У Вержицкого рвались с языка злые слова: «Душа эта выдохлась — и не без вашей помощи». Он сдержался — не следовало хлопать дверью, уходя, это уже не могло помочь. После короткого раздумья Селезнев проговорил:

— По-человечески понимаю вас. Только сам я не могу решать этого вопроса — посоветуюсь с Анучиным и Колотовым.

Вержицкий прошел к Воскресенскому и рассказал о своем решении. Старый химик был подавлен, он долго молчал.

— Ну, выкладывайте весь ваш вздор, Алексей Петрович, — грубо приказал Вержицкий. — Что у вас там заготовлено: дезертирство, пасование перед трудностями, зазнайство, гонор?

Воскресенский покачал головой. Он медленно и грустно произнес:

— Ничего не скажу, Степан Павлович. И отговаривать не буду. Только вы пожалеете об этом, друг мой, все равно пожалеете.