Борис Василевский - Окна

Получил он однажды обычную пачку писем и пошел с ними в зимний сад. Федя любил это место: окна здесь были огромные, и по всему залу расставлены в кадках диковинные растения — со всего света. А за окнами, на острых вершинах дальних сопок — пятна снега. Федя садился та кресло под какой-нибудь пальмой и читал… Что это письмо от нее, он понял сразу же, — ему показалось, он понял это еще до того, как узнал ее почерк на конверте, по одному тому, как замерла вдруг, а потом опустилась его рука с письмом, и по всему телу разлилась странная слабость. Федя даже откинулся на спинку кресла и на минуту закрыл глаза. Вон как, оказывается, бывает!.. Было время, когда он ждал, что может быть письмо, и тогда же постановил — не читать! А сейчас — давно уже не ждал, и оно как бы застало его врасплох… «Я очень виновата перед Вами, — писала она, и этот ее обычай называть его вдруг на «вы» Федя будто заново вспомнил. — Я была виновата перед Вами с самого начала, потому что солгала Вам: не было у меня дочери! Не знаю, отчего я это сделала, просто я хотела… (дальше было зачеркнуто). Просто тогда все было так легко и казалось шуткой, а потом становилось все сложнее и сложнее. Вы так поверили, и эта Ваша забота, и кроватка… Мне уже страшно было Вам признаться, я себя ненавидела, а изливалось все на Вас… Оттого я и уехала, мне казалось, что все равно уже ничего нельзя вернуть и поправить. Конечно, меня невозможно простить, но я хочу, чтобы Вы знали, что я люблю Вас! Но если сможете, простите меня! Простите меня…» Потом приписано: «Поверите, мне теперь самой кажется, что она была и я ее потеряла! Я Вас потеряла!..»

«Господи, да что же с ней такое?! Кто же ее так… за что?! — бессвязно думал потрясенный Федя. — И конечно… конечно… Кто же еще будет ее понимать, жалеть, защищать? Я же люблю ее, это ясно!» Федя только теперь почувствовал, как все в нем, оказывается, было напряжено, как все было тяжело и неопределенно, и как теперь стало легко и определенно. Срочно дать телеграмму и самому лететь на Девичий. Она приедет, и все будет хорошо… «Как это? — вспомнил и счастливо засмеялся он. — Резеда. Сердце будущим живет…» И что же можно было здесь возразить? Действительно, так.

Прошло уже много времени, но до сих пор снится мне иногда окно той комнаты, на Пресне, где я жил в детстве. Отчего же — окно?..

Оно выходило на тихую, маленькую, летом очень зеленую улицу, называвшуюся тогда Звенигородской; сейчас ее переименовали. Окно было большое, солнечное, с просторным подоконникам, уставленным цветами. Помню алоэ, цветную крапиву, что-то с сережками, кажется, «огоньки», перец с красными лаковыми стручками и бесформенные, растрепанные, медленно вянущие и темнеющие китайские розы. Отец вдруг увлекся всем этим…

Этот замкнутый и, тем не менее, очень интересный для мальчика мир подоконника продолжался за стеклом: улица, такой же, как наш, пятиэтажный дом напротив, каменный пустынный двор, черный ход в магазин, где во утрам всегда гремели ящиками… Почему этот мир более всего запомнился мне дождливым, пасмурным, осенним или зимним, с мокрыми, сметенными в кучу листьями, с черно-белыми полосами слякоти на асфальте? Наверное, потому, что именно в такие дни я и вынужден был глядеть в окно, проникаясь унылостью пейзажа, а в хорошую погоду выходил гулять, а летом вообще уезжал из города… Возвратившись из школы и пообедав, я обычно долго стоял у окна, томясь мыслью о необходимости делать уроки. По-зимнему внезапно смеркалось, фигуры прохожих скользили неясными серыми тенями, в окнах зажигались огни. Спохватившись, я тоже включал свет, садился за свой стол, и тут же оконное стекло становилось черным, непрозрачным, и исчезал мир окна…

Недавно я обнаружил у себя старую фотографию: на первом плане оконный переплет, цветы, в отдалении дом, его тускло отливающая крыша, белесое небо, и по всему фону — крупные, белые, немного как бы смазанные точки. Это вдруг повалил снег — не плавая в воздухе, не кружась, а стремясь вниз подобно сплошным струям дождя. Тяжелые, мокрые хлопья снега… Я как раз учился снимать и захотел сфотографировать этот необыкновенный снег, а получилось — окно, тогдашний мир окна…

Таким бы он и остался в памяти, таким бы, вероятно, и забылся — детским, ограниченным, словно рамой, миром — если бы вдруг не расширился, вернее, нет, пространственно он даже сузился, сосредоточившись на одном-единственном окне в доме напротив, в том самом доме, что виден на фотографии, и это окно там можно разглядеть тоже. И сразу этот мир Наполнился для меня иным, совершенно новым содержанием… Когда и как я заметил тебя впервые в твоем окне, и почему я догадался, что и ты заметила меня, — этого я и сейчас, особенно сейчас, не могу объяснить. Но с тех пор, стоило мне подойти к окну, как я тотчас невольно взглядывал на твое, в котором видел или не видел тебя, и если видел, то моментально начинал изображать, будто страшно интересуюсь тем, что происходит внизу, на улице. Внезапно мне казалось, что ты все же знаешь, что я смотрю на твое окно, и с независимым видом отходил в глубину комнаты, глядя оттуда, как ты, еще постояв, уходишь тоже. Теперь, если я снова подступал к окну, ты показывалась не сразу, и, удивительно, я уже чувствовал, почему мы, совершенно не зная друг друга, создавали свой, безмолвный, но и хорошо понятный нам обоим язык… И еще странно: я не пытался увидеть тебя на улице, ты по-прежнему оставалась только в мире моего окна, точнее, теперь в мире наших окон. Да я, наверное, и не узнал бы тебя на улице — за дальностью расстояния я даже не разбирал как следует черт твоего лица… Иногда к тебе приходила подруга, и я видел в окне ее темноволосую и твою светлую головы. И так же сразу почувствовал я, что ты посвятила ее в нашу тайну, и именно благодаря твоей подруге я узнал тебя: однажды, столкнувшись на улице с двумя девочками, я по этому сочетанию — темные и светлые волосы, по быстрому лукавому взгляду темноволосой и по твоему вдруг порозовевшему и отвернувшемуся лицу понял, что это вы, это ты…