Борис Василевский - Окна

В Сибири я строил железную дорогу, жил в вагонах, сопровождал товарные поезда, бил шурфы, валил лес, ходил по тайге с геологами… — словом, жил, исходя из намеренного и в общем-то необходимого для юности принципа, что, чем труднее будет моя жизнь, тем более приближусь я к ее истинной и желанной для меня сути.

И это, пожалуй, было единственное время с тех пор, как я узнал тебя, когда я совсем не думал, не вспоминал о тебе, — слишком далека была моя новая жизнь от наших тихих улиц, от окна в доме напротив, девочки в том окне… Наконец, спустя год — огромный срок! — и чувствуя себя неизмеримо повзрослевшим, переполненным жизненным опытом, я приехал в Москву, поступать в университет. То есть я вернулся в места, ставшие для меня местами детства, я приготовился отнестись ко всему с умилением и снисходительностью воспоминания, и С этими же чувствами, едва оказавшись дома, подошел к окну. И тут же, будто ожидала меня все это время, подошла и ты, С минуту мы смотрели друг на друга, потом, даже не кивнув, не помахав рукой, одновременно отошли от наших окон, оказались на улице и — бросились навстречу друг другу… Совсем поздно вечером мы пришли в наш сквер, в тот дальний его угол возле чугунной ограды, где я когда-то первый и единственный раз поцеловал тебя. Листва тополей еще сохраняла весенний запах, редкая трава городского газона была обесцвечена луной, и ты призналась мне, что весь этот год думала обо мне, что то и дело снились тебе страшные сны: то я будто где-то тону, или замерзаю, или меня убили…

…Не представляю теперь, что было бы с нашей любовью, если бы не эта разлука, возродилась бы она, если бы я не уехал, или ее постигла бы участь большинства школьных любовей, но когда я тебя вновь увидел, разом воскресло все то немногое, первое, трогательное, что было между нами, и возникло еще что-то новое: я вдруг очень хорошо почувствовал, что, пока жил в Сибири, ища какие-то свои «смыслы», в тебе тоже совершалась твоя, незримая, непостижимая для меня жизнь, и то, незнакомое мне, необъяснимое словами, женски прекрасное, что я увидел и с восторгом ощутил в твоем облике, есть итог этой сокровенной жизни… И еще мне показалось, что ты и сама знаешь, чувствуешь в себе это…

Скоро мы стали мужем и женой, но это не было переходом в настоящую, как ее обычно понимают, размеренную семейную жизнь — это было счастливым продолжением нашей детской и потом юношеской романтической любви, с непонятными по-прежнему размолвками и неожиданными примирениями, только теперь гораздо сильнее ощущались и мучительность ссор, и счастье примирения. Отчего мы ссорились? Если бы я писал роман о нашей любви, то и тогда, наверное, не смог бы вспомнить, объяснить причину, а я пишу всего лишь о наших окнах. Да, иногда мы ссорились так, что ты уходила к своим, и тогда снова возникали окна, опять становился важен их язык: подходишь ли ты к окну или нет, плотно ли задернуты шторы… Однажды ты прочитала мне чьи-то стихи, кажется, Элюара, там были такие строки:

С тех пор, вспоминая эти стихи, я всегда вспоминаю и наши разлуки, — действительно, вот так простаивал я у окна в ожидании тебя, — и особенно вспоминаю последние дни нашей любви. Мне кажется, главная причина того, что мы расстались, опять, как и в школе, была все-таки во мне: я любил то тебя, то какие-то свои студенческие идеи — идеи служения непременно всему человечеству, требовавшие, как мне казалось, полной самоотдачи, абсолютного самозабвения и несовместимые со счастливой любовью к женщине… То снова любил тебя… Ты не понимала, не хотела понимать, ты устала от этого. В тебе продолжалась та самая твоя жизнь, которую я тогда, вернувшись из Сибири, так остро почувствовал и о которой теперь забывал. И ты как-то скорее и трезвее меня поняла, что наша юношеская любовь уходит… Помню: это было весной, я заканчивал университет, писал дипломную работу. Я опять сидел ночью, один, ты несколько дней как ушла. Что-то я читал, у меня горела только настольная лампа, в твоем окне свет был погашен. Прошумел и затих короткий дождь, и капли, срываясь с крыши, все реже и реже ударяли по металлическому карнизу. Невольно я прислушивался: было что-то в этом затихающем стуке… И вдруг, хотя ничего особенного не случилось и я даже не думал в тот, момент о нас, — но я будто очнулся и с ужасающей ясностью понял, что ведь ты ушла навсегда! Может быть, мы еще и увидимся… конечно, еще увидимся, но ты ушла навсегда!.. Понял, но поначалу не поверил — бывает такое спасительное состояние души. Прошло еще несколько дней, я надеялся, что ты вернешься, все забросил, пытался увидеть тебя в твоем окне, ты не появлялась… Наконец отчаявшись и истосковавшись, я поставил на окно большого медведя, которого ты подарила мне как-то на день рождения. Медведь стоял с поднятыми передними лапами, прижавшись к стеклу носом — «как верный страж». Это не было нашим условным знаком, но ты сразу поняла — может, оттого поняла еще вернее, как мне плохо, и тут же пришла. И по тому, как ты первая, молча и сразу меня обняла, как коротко заплакала и тут же вытерла слезы, почувствовал я, что это, в самом деле, последняя наша встреча. Стоя возле тебя на коленях, я плакал горестнее и дольше, ты гладила меня по голове…