Борис Василевский - Окна

У меня уже был проверенный способ уйти от душевной сумятицы, разобраться в себе: скоро я опять уехал, теперь на Чукотку. И вот тут-то мне и начали сниться наши окна, первое время почти каждую ночь, и это совпало с осенними штормами, с непроглядной чернотой ночей, с падающими то и дело звездами, и так же, как звезды, ярко вспыхивали, мелькали и исчезали куда-то эти сны, обрывался посередине мучительный наш с тобой разговор, мои попытки что-то поправить, объяснить… И пробудившись среди ночи, не сразу соображал, откуда этот вой ветра, грохот волн на берегу… Потом эта полоса видений прошла, из снов я стал узнавать о твоей новой жизни, без меня. Помню, приснилось мне — всякий такой сон начинался одинаково: я стою у своего окна и смотрю на твое, — приснился мне свет в твоем окне, и не тот, живой и теплый, как в тех окошках, мимо которых гуляли мы в детстве, но мертвенный и холодный, ослепительно все заливающий свет. И странно: больше никого и ничего, кроме этого, очень тоскливого для меня света, я не видел, но почему-то знал, что это — твоя свадьба… В другой раз: я опять стою у окна и вижу тебя в твоей комнате, приблизившейся чрезвычайно. Ты сидишь лицом ко мне, но не смотришь на меня, а твоя мать и бабушка, оглядываясь на меня, как мне кажется, с сильной неприязнью — во сне ведь наши ощущения независимо от нас бывают очень обострены — пытаются загородить тебя от меня, и я понимаю, что ты кормишь ребенка… Потом оказалось, что у тебя примерно в это время действительно родился сын… Но снилось ли тогда и тебе что-нибудь, пугалась ли ты, например, как когда-то, что я утонул или замерз на своей Чукотке?..

Я знаю, что ты, как и я, уже давно не живешь на той пресненской улице. Но наши окна все еще снятся мне иногда, и удивительные это бывают сны. Последний, который и подвигнул меня все записать, был такой. Я, теперешний, взрослый, семейный человек, любящий свою жену и детей, стою посреди нашей улицы, как раз между нашими домами, и вижу в твоем окне тебя, какой ты была много лет назад. Но ты меня не видишь, ты смотришь мимо меня, на бывшее мое окно, тогда я тоже смотрю туда, и там — я. Я смотрю на нас, то есть, на вас, а мы с тобою, то есть, вы смотрите друг на друга, И я во сне же понимаю с грустью, что эти мальчик и девочка — я и ты, но уже и не я, и не ты… И проснувшись среди ночи, я подумал вот что: любовь, однажды возникшая, не исчезает, и даже не в том простом смысле, что память о ней остается в любивших друг друга людях. Она не исчезает и сама по себе, продолжает жить где-то в мире, независимо от покинувших ее людей, и сама помнит о них, и время от времени, во сне, возвращает их друг другу и соединяет, как прежде… Иначе — откуда же такие сны? И еще подумал я: очень может быть, что в тот момент, когда я в своем сне смотрю на твое окно, ты в твоем сне смотришь на мое… Снятся ли тебе хоть иногда наши окна?

Всякий раз, предпринимая очередное путешествие, я говорю себе, что нет ничего проще отдать себе о нем отчет, — стоит лишь припомнить день за днем, где был, что видел, что с тобой приключилось. И всякий раз я знаю, что под этим самовнушением кроется предчувствие, что не так-то это окажется просто. Действительно, по возвращении домой все смешивается в памяти: и расстояния, и события, и время. Обилие дорожных впечатлений не чередуется в строгом хронологическом порядке, а возникает в сознании разом, соединяется перед мысленным взором в единую и странную картину, так что теряешься, никак не решишь, с чего же начать разбираться в этой картине. Все в ней, вопреки географии, вдруг смещается и оказывается рядом: огромная Иультинская Гора нависает над островом Врангеля, хотя в реальности отстоит от него по крайней мере на полтысячи километров; знаменитая заполярная трасса, едва отойдя от залива Креста, внезапно поворачивает на восток, вдоль Полярного круга, и устремляется к Уэлену, разделяя его на два совершенно различных Уэлена, нынешний и, скажем, десятилетней давности; лишь древний Наукан, поодаль от всего, сохраняется как чистое, беспримесное, обособленное воспоминание. Что же касается времени поездки, то оно сжимается, уплотняется и, наконец, прессуется в одно мгновение, достаточное для того только, чтобы два встречных самолета успели промчаться мимо друг друга, и в одном я улетаю в Магадан, а в другом — возвращаюсь из Магадана…

Может быть, все это происходит оттого, что сейчас я опять в Москве, за двенадцать тысяч километров от тех мест, и из моего московского далека чукотские расстояния действительно кажутся маленькими? А два долгих месяца путешествия, в самом деле, — мгновение? Ведь было же сказано: