Борис Василевский - Окна

Сам он срочно телеграфировал друзьям, чтоб отдыхали без него, а он по личным причинам возвращается на прииск. Подробности, как говорится, письмом… Конечно, Федя сразу вышел на работу — во время промывки каждая пара рук дорога, — а после работы спешно строил дом. Не в палатку же ей было приезжать!.. Место он выбрал повыше на склоне сопки, среди деревьев — невысоких чукотских лиственниц. Рядом, под обрывом, была речка, вся в зарослях тополя, ивы, таежной малины и смородины. Ребята помогли ему поставить каркас, обшить стены, покрыть крышу. Все остальное Федя доделывал сам: засыпал шлаком подпол и потолок, тройным стеклом, по-чукотски, застеклил окна, сложил в кухоньке печку, отвел от ближайшего столба провода. Для умывальника раздобыл раковину, настоящую, как в городе. В комнате устроил водяное отопление — без всякого котла. Делается это просто, кто знает: к обычной батарее приваривается труба, открытая с одного конца. Через это отверстие батарея заполняется водой. В трубу вставляется что-то вроде самодельного кипятильника. Кипятильник включается в розетку — и порядок! Доливай только иногда воду… Но вершиной Фединых стараний был — паркет! Ящики, в которых поступала на шахту взрывчатка, он разобрал на дощечки, подпилил, подогнал их друг к другу и выложил ими под. Потом отциклевал, покрыл морилкой и лаком. Весь поселок ходил дивиться на Федин дом… Свете он писал, она отвечала сдержанно, ничего определенного нельзя было понять из ее писем. Временами ему казалось, что она не приедет, казалось, что и не с ним все это произошло в Крыму, — другая чья-то была жизнь, другой Федя… Наконец глубокой осенью пришла телеграмма: «Встречайте». Он вылетел в райцентр. На Чукотке уже была настоящая зима, и Федя прихватил заготовленный заранее полушубок, оленьи сапожки, шапку из росомахи… Она приехала! Все эти месяцы он думал, что не забыл в ней ничего, но вот, оказывается, забыл: взгляд ее искоса, запах духов… — то есть даже не это он забыл, но забыл, как все это на него действует!.. В вертолете она выглядела утомленной, безучастно посматривала в окошко на заснеженные сопки, редколесье, темные полукружья льда на речных излучинах. Феде, когда ловила вопрошающий его взгляд, слабо улыбалась. «Устала, — с жалостью думал Федя. — Шутка ли: двенадцать тысяч километров, аэропорты, пересадки…»

…Вообще-то он ждал, что она приедет с дочерью. Но Света объяснила, что не решилась везти ее — неизвестно, в какие условия. Что ж, это было понятно… Работы по специальности для нее на Девичьем не было — вся контора и бухгалтерия оставались на Желанном, — и Федя втайне был этому рад. Конечно, он и в мыслях не держал, чтобы шла она на какую-нибудь тяжелую работу, на холод, но все-таки мечтала чтобы была поближе к его делу… Первое время она работала в ламповой: поставить аккумулятор на подзарядку, выдать горняку его фонарь — дело нехитрое. Потом уговорил ее Федя идти ученицей на компрессор… Откровенно сказать, цель его была — чтоб она не заскучала, чтоб находилась среди людей. Жизнь ведь в таком поселочке только издали может показаться романтической, а вблизи довольно однообразна: работа, дом. Пойти, особенно зимой, некуда: с тропинки сошел, по пояс снег. Из развлечений — кино. После материка не всякий привыкнет… Вначале-то она всем восторгалась: сопками, снегом, Фединым домом. И его друзья ей понравились. Потом загрустила, сделалась молчаливой. Потом — опять повеселела, И так — постоянно. То она просила, чтобы Федя взял ее с собой на охоту, то стонала, что не может дойти до шахты. То принималась хозяйничать, наводить блеск в доме, стряпать что-нибудь необыкновенное из Фединой добычи, то вообще ни к чему не притрагивалась, тогда Федя и стирал, и пол мыл, и обед готовил. Он был покладист и перемены ее настроения воспринимал философски. Огорчало его только, что она к нему бывала холодна, говорила с ним сдержанно, смотрела отчужденно, и всякий раз у него возникало ощущение, что он виноват перед нею в чем-то, но потом вдруг наступали, повторялись дни, какие были у них на юге, с той же внезапностью, самозабвением и счастьем, и Федя снова все позабывай… Он ждал лета, летом здесь все-таки интереснее, и на промывке она могла бы поработать, с промывальщицами, если б захотела. Но в начале июня — у них снег еще не сошел, — она получила телеграмму, что заболела мать, и тут же собралась лететь. Федя просил, чтобы теперь-то она привезла девочку, у него никаких сомнений не было, что это его семья, и значит, они должны быть вместе. Да и она сама при дочери отвлекалась бы от мрачного своего настроения… В ожидании Светы Федя смастерил детскую кровать, назаказывал ребятам, которые ехали в отпуск, игрушек, и соорудил возле дома парничок под пленкой — солнце летом круглые сутки не заходит, будут у ребенка витамины… Она вернулась через три месяца, и одна! Федя даже не знал, о чем ее спрашивать. Он чувствовал, что все это время в ней решалось что-то, и раз она все-таки вернулась, значит, решила так, а не по-другому, и незачем ее расспрашивать. Если захочет, сама скажет… Через какое-то время она в самом деле, рассказала, что объявился снова «тот человек» — так она обычно своего бывшего мужа называла: «тот человек», — уверял, что любит, что все осознал, плакал, и был момент, когда она «того человека» пожалела и чуть ему не поверила… Слышать все это Феде было больно, но виду он не подал. Ей ведь тоже, наверно, пришлось нелегко — приехала она бледная, похудевшая, печальная… Ладно, Федя тешил себя, мыслью, что следующим летом они вместе полетят в отпуск, заедут в ее Львов, возьмут девочку и отправятся в Крым, к «Ласточкину гнезду», как хотели когда-то… Все пошло по-прежнему, только работать теперь Света устроилась в столовую. Вот этого Федя не одобрил! Он пытался ее отговорить, но она отрезала, что ему ее не жалко. То есть, в принципе он был не против столовой, для горняка в полевых условиях хорошая столовая — большое дело, но подобрались там, как назло, несколько женщин, которые Феде очень не нравились. Каждая на Севере лет по пятнадцать, не раз в разводе, и водку хлестать могли лучше любого мужика, И вот с этими-то женщинами она почему-то особенно подружилась, они-то ее с толку и сбили! Начал Федя от нее слышать, что люди здесь никакой жизни не видят, сидят из-за денег и т. д. На это Федя отвечал, что ее столовские подруги точно сидят из-за денег, лучше бы к работе своей подобросовестнее относились, а то изобрели какую-то бурду, назвали «рассольник по-девичьи» и кормят ею каждый день! «А взять бы какого-нибудь любителя больших денег, — пытаясь обратить все в шутку, продолжал Федя, — да поставить на часок в шахту к перфоратору, так сам небось заплатил бы, лишь бы отпустили!..» Недоумевал он только, что она в таких спорах на него чуть ли не с ненавистью смотрела!.. Ну, и вот уехала, сбежала… Конечно, те женщины что-то знали — видеть их беглые, двусмысленные улыбочки для Феди в первое время было непереносимо! Но постепенно он пришел в себя. Значит, она не, для жизни на Севере, — решил он. Правда, он надеялся на всемогущую, как пишут в книгах, силу любви, но выходило, что этой всемогущей силы не было. Точнее, не было, видно, любви!.. И следовательно, хорошо, — продолжал доказывать себе Федор, — что она уехала: для чего тогда эта обоюдная мука?! И в глазах ребят… перед ребятами неудобно, ведь у него авторитет… он же — Федор Мельник, комсорг лучшей комсомольско-молодежной бригады! Нет, теперь все, с концами! — твердо сказал себе Федя…