Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

ржали до икоты, до боли в животе, в спине и в затылке. Мы радовались. Где-то в самой-

самой глубине утробы мы не хотели бежать, не хотели новой мороки. В нас ликовала

свобода. Всё просто – мы сбились с курса и прорыли нору вдоль запретки, а не через

нее.

Помню, в трибунале после допроса капитан Козлов позвонил Вете домой:

приходите. Он разрешил нам сесть в коридоре на диван, а сам по телефону стал

вызывать конвой. Сидели мы с ней рядышком, рука в руке, был уже вечер, трибунал

опустел. Рядом было открыто окно. Первый этаж. Перелез – и айда в сторону, куда

глаза глядят. Но я не хотел бежать. Я тогда берёг своё будущее, оно только-только

проклюнулось. Трибунал вернул меня на место, к самому себе. Я принял тюрьму ради

будущей свободы. Конвоя не было долго, Козлов вышел покурить, и я ему сказал, сам

дойду до Узбекской номер один, вот моя сопровождающая. Он рассмеялся – без конвоя

тюрьма не примет. Была бы картинка: стучу в ворота, ломлюсь в узилище, а они в

панике меня отпихивают, гонят взашей, иди, ищи себе конвой.

Так закончился наш подкоп – символически. Сколько ни рой, сколько ни рвись из

лагеря, всё равно выйдешь туда же, ибо лагерь у нас – вся страна…

К слову, как я потом узнал. Рыть надо, зажигая свечу, время от времени, или хотя

бы спичку, чтобы другой видел, что идем по прямой.

На другой день я начал писать роман, и успокоил себя мечтой. Закончу, пошлю в

Кремль. Присудят Сталинскую премию, и тогда… В истории уже был момент, когда

правитель признался, что лучше освободить народ сверху, пока он не начал

освобождать себя снизу.

26

Я начал писать роман, и сразу всё вокруг вошло в литературную колею – поступил

в больницу вор по кличке Пушкин, кладезь лагерного фольклора, за ним вскоре

поступил фашист Глаголев, знаток Есенина и его защитник, за что и срок, наконец, из

Красноярска я получил отзыв на свои рассказы, такой, что… Но всё по порядку.

Любарский Александр Сергеевич, он же Пушкин, старик уже, 48 лет, поступил в

стационар с жалобами на ужасные боли в грудной клетке – тут болит, ой, доктор, не

прикасайтесь, и здесь болит, меня суки калечили. Когда же они вас калечили,

Александр Сергеевич, если до стационара вы в Малой зоне провели три месяца как

один день? А он в ответ: если суки бьют, то это-таки надолго, проверять не советую.

Наложите мне гипс на триста шестьдесят градусов, – Любарский обхватил себя худыми

руками, – у меня все тридцать два ребра перебиты. Количество ребер он перепутал с

количеством зубов, коих, кстати, у него два-три и обчелся. Будем лечить ушибы, зачем

вам еще гипс? Нет, он не согласен, сделайте ему от сих до сих, – и показывает от

ключицы до подвздошной кости, у него всё болит, нужен корсет. Пришли блатные: чего

тебе, Женя, щикатурки жалко? Не жалко, но если ребра сейчас терпят, то потом от

стабилизации грудной клетки и в самом деле заболят. Да и ушибы у него без

переломов. Самара выдал секрет – Пушкин через месяц выходит и боится, его суки

встретят, а он старый, ни убежать, ни отмахнуться. Пришлось сделать ему бронежилет,

бочку гипса потратили, старались, чтобы не придавить дряхлые кости, не прищемить

ему вислую кожу. Но если теперь блатные все подряд, опасаясь сук, начнут требовать

себе корсеты, в стране гипса не напасешься. Чем Пушкин еще хорош, – знал уйму

стихов и впадал в кайф от любой таблетки. Придет в процедурную, сама кротость и

вежливость: «Не помешаю, Евгений Павлович, извините, конечно, в голове у меня

туман, шарики за ролики, можно хотя бы воды грамм пятьдесят из-под крана? Таблетку

бесалола запить, или белладонны, где у вас белладонна? Только предупреждаю, две

сразу или лучше три». А в белладонне, кстати, белена, говоря по-русски, нажрется

человек и на стенку лезет. Выпил, ушел, через полчаса идет обратно, – что вы мне

дали, во рту сухо, глотку дерет, дайте глоток валерьянки запить отраву. Запил, ушел,

через пять минут снова – нельзя ли аспирина таблетку, что-то у меня в костях ломота и

бабу охота. Он уверен, что от сочетания каликов-моргаликов в желудке у него

получится услада для души. Каждый раз он обещал: я вам поэму прочитаю, Евгений

Павлович, у вас челюсть отвалится. На Беломорканале сидел поэт, Максим Горький

туда приехал, его послушал и тут же выпустил, теперь он член Союза советских

писателей, сука буду, даже лауреат. Но за поэму – куш.

«А что там случилось, между Гапоном и Волгой? – спросил меня Пушкин тихо,