Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

недаром его монахи любят».

«Нет, Евгений Павлович, так дело не пойдёт, ты не в институте благородных

девиц. Сам себе сук пилишь, на котором сидишь – приподняв лицо, как все слепые,

он втолковывал мне терпеливо, и я удивлялся его старанию, вместо матерков он

подбирал нужные слова: – Вот уйдёт Филипп через неделю, кто за него главным

хирургом будет? Кроме тебя некому, а ты целку из себя строишь. Я тебе кликуху

дам: Фон-Барон».

Хирургом после него будет Бондарь, мне в любом случае не позволят, а кроме

того, начальник медсанчасти даст заявку в Гулаг и пришлют хирурга по этапу, свято

место пусто не бывает. Есть ещё Глухова, начальница стационара, она и терапевт,

она и ухо-горло-нос и тоже ассистирует Пульникову. У нас здесь установка на

врачей-универсалов. Вериго ведёт амбулаторию, сифилис лечит, гонорею, и на

операциях тоже стоит, и в Сору его выводят помощь оказывать какому-нибудь

гражданину начальнику, мы тут всё умеем. Диплома нет, но так ли это важно? Если

бы Мулярчику предложили баллотироваться в действительные члены Академии

медицинских наук, он бы и бровью не повёл, тут же собрал бы все ксивы

необходимые и, что главное, прошёл бы! А я не хочу, моя цель – делать операции,

всё уметь, быть главным в мастерстве, а не по должности, не по власти.

Волга сам пошёл к хирургу – так и так, Филипп Филимонович, ваш помощник,

мы его крепко уважаем, допустил ошибку, сильно переживает, вы должны его

простить. Поговорил с ним по-человечески, и Филиппу легче стало, и мне.

Помирились.

А на другой день снова случай со смертельным исходом, ну как назло! Уж

скорее бы он, чёрт подери, освобождался.

Большинство операций были благополучные, но я беру именно те, которые

резко осложняли наше простое житьё-бытьё. Куда проще – кормят, поят, одевают,

обувают, охраняют, проверяют, чтобы ты не потерялся, и ещё работу дают, – вот так

все люди будут жить при коммунизме. Но иногда простая жизнь осложняется. Ехал

хлеборез Ерохин на телеге, как обычно вёз булки из пекарни в Ольгином логу, он

уже бесконвойный, оставалось тринадцать дней, въехал на территорию лагеря,

миновала телега штаб, а тут подбежал хмырь и ударил хлебореза ножом, без слов,

молча. Ерохин не ожидал и всё-таки увернулся, подставил плечо, иначе нож угодил

бы в сердце. Удар был сильным, с намерением припороть. Возможно, Ерохина

проиграли, он отказался уступить хлебное место тому, кому надо. Или не выполнил

заказ блатных, не провёз водку, одним словом, нарушил шариат – сам погибай, а

блатных выручай. Подробности пока неизвестны, но в общем чем-то парень на меня

похож. Шибко честный и сам по себе. Доставили его к нам на телеге вместе с

хлебной будкой. Глубоко пронзена дельтовидная мышца левого плеча, сильное

кровотечение, но рана не опасная, ни один жизненно важный орган не задет. Задача

простая – дать оглушающий наркоз, рауш, у нас есть ампулы с хлорэтилом,

перевязать порезанный сосуд, наложить кожные швы, можно скобки, повязку, и всё.

Но дело было уже вечером. Зазирная ушла и унесла ключи, Пульников наложил

давящую повязку. А на утреннем обходе я своим глазам не поверил – рука раздулась

как бревно, пальцы превратились в култышки, ногти заплыли, страшно смотреть.

Неожиданный, необъяснимый отёк. Перемирие с хирургом удерживало меня в

рамках, но всё же какого чёрта, почему не вызвали вчера Зазирную? Филипп уже

был в трансе, на свободе, не мог вникать в больничные заботы, лучше бы ему уйти

сейчас в баню куда-нибудь, в хвоеварку. Подняли Ерохину руку на подставку, чтобы

улучшить венозный отток, собрали консилиум – Бондарь, Вериго, Светлана

Самойловна, начальница стационара Глухова, Пульников и я, – что мы имеем?

Колото-резаная рана, значительный травматический отёк и уже начальные признаки

гангрены.

Бондарь всегда с улыбочкой, ямочки на щеках, румяный, чистенький, ему в

детсаде работать, предложил взять на операционный стол немедленно, сделать

ревизию раны, найти порезанный сосуд и перевязать. Пульников упёрся: начнём

убирать гематому, удалим тромбы, будет кровопотеря, а консервированной крови

нет. Пульникова понять можно, ему осталась неделя, а Ерохину – две недели, как в

сказке, может, и хлеборез считал дни, и вот досчитался.

«Надо брать на стол, – решила Глухова – Я сама буду ассистировать. Филипп

Филимонович, у вас ещё и старик во второй палате с ущемлённой грыжей. Вы уже