Евгений Нечаев - Под горой Метелихой [Роман]

— Точно! Он самый, — обрадовался польщенный Илья Ильич. — Как сейчас его вижу. Росту примерно твоего, и из себя чернявый. А на лбу еще вмятина у него. С детства. Над самым над правым глазом.

— Над левым… Над левым, тебе говорю. А ну, смотри!

Попутчик Ильи Ильича неожиданно для последнего рванул его за шиворот, повернул на месте, как тряпочную куклу, приблизил свое перекошенное лицо вплотную:

— Смотри, говорю! «Как сейчас вижу»! На!

Танкист отбросил со лба свисавшую до бровей седую перепутанную прядь волос. Над левым глазом его синела глубокая вмятина.

— Владимир Степаныч! Родимый мой… Не бей! Не виноват. Ей-богу, не виноват, — глотая слюну, торопился выговорить Илья Ильич. — За что купил, за то и продаю. Слова лишнего не добавил!

— А кто просил тебя продавать такое? Кто, спрашиваю?! Без тебя всё знаю, паскуда!..

Дымов отбросил враз обмякшего Илью Ильича на задок брички. Вытер руку о полу куртки.

Августовский безветренный полдень тугими волнами зноя прижал к каменистому серому взгорью небольшой городок Бельск. В этот час улицы его безлюдны, и за редкими, грохочущими по булыжнику машинами долго висят в неподвижном воздухе плотные клубы пыли. У пристани густым басом ревут пароходы, разгоняя переполненные голыми ребятишками лодки, — не перевернулась бы которая на крутой волне.

В городе душно. Разноголосый гвалт у реки на причальных сходнях охватывает и пропыленную нижнюю площадь с рядами торговых ларьков и навесов. По мере удаления к центру этот гул затихает и остается внизу, а там, на верхней площади, у бывшего собора и заброшенного чахлого скверика — застоялая одуряющая жара, как в бане. Даже асфальт плавится, пузырится ноздреватым наплывом.

В толстостенном каменном здании райкома и райисполкома пятый день сряду хозяйничает тишина. Двери не хлопают, в коридорах не слышно шагов и густого шмелиного гудения от множества голосов, не плавают зеленоватые разводья табачного дыма. — там полумрак и прохлада. Отделы закрыты, сотрудники все в разгоне, — уборка! Только в маленькой угловой комнатке торопливо стрекочет пишущая машинка. Пусто и наверху. Сам Нургалимов — в Уфе, на пленуме. Приедет дня через два.

Антон Скуратов прошел к себе в кабинет в половине одиннадцатого. Сегодня он второй день на работе, — нервы окончательно сдали, пришлось с половины июля брать отпуск. В кабинете с огромной трехъярусной люстрой и массивным дубовым столом пахнет свежей масляной краской и кожей, в открытые настежь высокие окна незримо струится теневая свежесть от старых лип. Они уже давно отцвели, но медвяный запах еще держится в воздухе. Сюда же вплетаются еле приметные струйки увядающей мяты.

Стол у Антона завален бумагами. На телефонные звонки отвечает секретарша, ей же велено срочно подготовить сводку о развертывании жатвы в колхозах района, уточнить, сколько принято сена и готовы ли наконец хлебоприемные пункты. Началось, закрутилось…

Скуратову не работалось. Нехотя полистал сколотые бумаги в одной, в другой папке, выбрал наиболее важные с грифами «Срочно», «Весьма срочно», «Секретно», «Для сведения». Первые требовали безотлагательных действий, и Скуратов неожиданно для себя понял вдруг, что без заведующих отделами и заместителей он не сможет принять никакого решения, не ответит ни на одну из этих бумаг. Короткая эта мысль оглушила его, как кирпич с карниза.

Откинувшись на высокую спинку старинного кресла с резными массивными подлокотниками и упершись тупым подбородком в расстегнутый ворот защитного кителя, Антон сидел без движения. Ему почудилось, что на этом предводительском кресле, оставшемся в наследство от земской управы, он сидит посредине чистого поля. Где-то далеко-далеко, по кромке дымчатого горизонта, катится еле приметное пыльное облачко. Катится быстро по убывающей спирали и всё нарастает, дробится на части. И это уже не пыль, а огромные каменные глыбы. По мере приближения они всё больше растут, с грохотом и треском наваливаются одна на другую, вминают леса и отлогие взгорки; скорость их замедляется, а спираль всё уже и уже, как в воронке. Антону нечем дышать, пальцы его впиваются в подлокотники, а угловатые серые глыбы неуклюже перекатываются в какой-нибудь сотне метров, сокрушая друг друга. Еще два-три круга, и непомерная тяжесть обрушится на Антона Скуратова, стиснет в молчаливом каменном сжатии, сомнет, скомкает, вдавит в землю.

Антон покрутил головой, проморгался, вытер платком за ушами и закурил. Экое наваждение! И не впервой. Сколько раз уж так было: стоит остаться одному — всё равно, днем это или средь ночи, — вот он и катится, камушек, на глазах набухает. И всё в одну сторону, всё по убывающей спирали. Никуда от него не уйти, не сегодня-завтра раздавит. За многие годы впервые напало на всесильного Антона тягостное раздумье.