Римма Коваленко - Хлеб на каждый день

Кто бы мог подумать, что недобрый вопрос дочери так его растревожит. Федор Прокопьевич несколько дней не мог успокоиться. «Знаю я этих друзей: вы — к нам, мы — к вам. Еда на столе, бутылки: друзья — дальше некуда, я тебя уважаю, ты меня уважаешь». Помнит он эти дружеские застолья, когда Вика, замученная плитой, уборкой, хозяйственными волнениями, сидела за столом с жалким лицом, а он умирал от скуки: во имя чего все это? Во имя того, что один пьяный «друг» сделает открытие: «Федор, ты человек!» А другой не забудет и Вику: «Давайте выпьем за хозяйку!»

«Но нельзя же без друзей», — говорила ему жена, когда Федор Прокопьевич утром на больную голову обещал ей, что положит конец этому людоедству. «Можно без друзей, — отвечал он, — даже нужно! Я не хочу вот так тратить деньги, разрушать свое здоровье, не хочу, чтобы ты за один день старилась на десять лет». Но головная боль проходила, а «друзья» оставались. И опять он сидел за столом, теперь уже в гостях, содрогаясь от мысли, что через неделю надо «отвечать» не менее обильными яствами и звоном бокалов в своем доме.

Кончилась эта гостевая полоса самым неприличным образом: приезжий родственник хозяина дома, в котором они были, пристал к Федору Прокопьевичу. «А ты ведь, дядя, пьешь по-хитрому, не допиваешь». Федор Прокопьевич хоть и не допивал, но не был трезв, обиделся и ответил, что такого племянника знать не знает, и посоветовал называть «дядей» кого-нибудь другого. Но родственник хозяина после этих слов не отвязался; прицелившись рюмкой к воротнику Федора Прокопьевича, он со словами: «Но мы все равно эту рюмку в тебя отправим», — вылил ему водку за шиворот. Вика потом говорила, что дрались они оба, как два нанайца, обхватили друг друга руками и качались из стороны в сторону. Но это все-таки была настоящая драка, невозможное дело среди интеллигентных людей, и на какое-то время Полуяновых вычеркнули из списков «друзей». Когда же простили, Федор Прокопьевич устоял: «Спасибо, но мне нельзя. Вы же знаете, что произошло у Крымовых». Он готов был не расставаться с репутацией дебошира, только бы его оставили в покое. И держался стойко, хотя Вику время от времени обуревали сомнения: «Федя, ну что мы все одни да одни?» Он отвечал ей весело: «Понимаю, но что поделаешь, если у тебя муж бытовой хулиган».

«Если бы чувствовал свою правоту, не орал бы», — сказала дочь. Но в том-то и дело, что не чувствовал. Дня через два, вволю наговорившись мысленно с дочерью о друзьях и дружбе, Федор Прокопьевич пришел к выводу, что всю свою жизнь хотел иметь друга настоящего: не сверстника, а постарше, умного, доброго. В детстве, когда жил в детском доме, ему однажды подумалось, что где-то у него должен быть дед. И все лучшее, что было в людях, он стал связывать с этим неизвестным ему стариком. В этих мечтах дед был строгим, справедливым, скупым на ласку, но все-таки иногда сажал к себе на колени Федю и прижимал его к своей пушистой седой бороде. От него пахло махоркой и березовым листом, тем самым запахом, который шел от мужчин на кордоне, когда они собирались в кружок после бани. Федя никогда не лез к деду со своими бедами, ему хотелось только радовать старого друга, и он беззастенчиво хвастался отметками, повторял ему слова, сказанные взрослыми, вроде: «Полуянову тоже ботинки выдали в январе, а он их не покривлял, не посбивал, потому что Полуянов, в отличие от вас, понимает, что ботинки не бесплатные, они государству стоили денег». Дед иногда давал советы: «Когда вырастешь, всех их отблагодари. Приглядись сейчас, кому из твоих воспитателей чего надо, а когда вырастешь, станешь зарплату получать, то нужное им и купишь». И Федор приглядывался. Больше всего он был благодарен директору, который все лето занимался с ним, помог перескочить второй и третий классы. Но Федя не мог придумать, чем ему в будущем одарить его, потому что у директора, как казалось мальчику, все было.

С дедом он расстался в шестом классе. То ли исчезла потребность в старшем друге, то ли застеснялся сам перед собой — большой уже, нечего сочинять сказки. Даже Вике никогда не рассказывал, что был в его детстве такой вот дед. Потом, уже взрослым, изредка вспоминал его, и слезы появлялись на глазах: это же каким надо было быть одиноким ребенком, чтобы изобрести такое?

Жизнь по-разному вознаграждает за доброе. Может быть, за то, что он не предал, не высмеял через годы своего придуманного друга, жизнь приблизила к нему живого, натурального деда, Серафима Петровича Старостина. Приблизила, дала рассмотреть, проникнуться уважением и интересом — вот бы с кем тебе дружить, хоть ты и отрицаешь дружбу. Это тебе не старичок-моховичок с седой бородой до пояса. И не твой сверстник-сосед, который без бутылки на столе разговора не представляет. С таким стариком подружиться — что клад на дороге найти. Только как подружишься? Тут — как порой в любви: один жить без другого не может, а другой без этого одного вполне обходится.