Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Да, — подтвердила Дунина, — именно бытовизм.

— Жаль, — вздохнул Валера. — Мы ведь с вами когда-то спорили о равноправии. Когда же я показал в рассказе равноправную семью, вы обиделись.

— Я не обиделась — я разочаровалась, — сказала Дунина. — А сейчас до свидания, нам надо работать.

И Валера ушел. Красиво ушел. Поднялся со стула, поклонился Дуниной и произнес:

— Это ужасно, Дуняша, что вы променяли блеск сцены, музыку, свою легкость и воздушность на деятельность в вечерней газете. Здесь в самую пору сидеть бы мне или такому, как я. Прощайте, Дуняша.

Валера ушел из редакции навсегда. Рассказ остался у Дуниной. Нет, она его не погребла в своем столе. В тот же день рассказ прочитал редактор. Он не говорил о том, что рассказ не получился, он слово в слово повторил Валерино предсказание — не газетный, все заземлено, сплошной бытовизм.

Валера больше в редакцию не приходил. Постепенно его стали забывать. Только когда на последних страницах других газет мелькали рожденные в зоопарке звери и всякие гиганты грибы, кто-нибудь говорил: «У нас тоже была занимательная информация. Помните: лось в городе, муравьи в январе… А сейчас в январе у нас только огурцы да помидоры. Как будто кого удивишь зимой парниковыми овощами».

В этот раз он дождался ее во дворе, выскочил, словно вынырнул со дна морского, и крикнул своим противным, заносчивым голосом:

— Никакая вы не художница! Художники не ходят на работу, у них мастерские, а вы художница от слова «худо»!

Он ничего не добавил к тем оскорблениям, которыми осыпал ее при каждой встрече, и Татьяна Павловна, опустив на землю сумку с картошкой, сказала:

— Не надрывайся. Бесполезно. Все уже знают, что ты за фрукт, никто не прислушивается к твоим крикам.

Мальчишка был неврастеником, это уж не иначе. И семья, в которой он рос, была наверняка неблагополучной. Впрочем, раньше надо было выяснять, кто он и откуда. Но раньше она была от него без ума. Звонила приятельницам: «Послушай, что он сегодня изрек…» Мечтала: будет у внука Николаши старший друг. Много надежд возлагала и вырастила себе врага. Страшного врага, которого ничем не проймешь. Всегда он будет прав, всегда люди станут на его сторону, а она всегда будет не права: с кем связалась, с ребенком?

— Передайте своему Николаше, — кричал мальчишка, — что из него выращивается парниковый огурец.

Она уже не раз зарекалась втягиваться в разговоры с ним: пусть кричит что хочет, но всякий раз нарушала зарок. И сейчас: как это можно было смолчать?

— Почему это огурец? Придумал бы что-нибудь поумней.

Мальчишка стоял посреди двора и нахально глядел на нее.

— Огурец! Огурец! Вы его лучше отведите к майору Травочкину. Он вам из него человека сделает.

Татьяну Павловну, как всегда, потянуло спорить, но она вовремя вспомнила, чем такие споры заканчиваются.

— Ладно, Змей, когда-нибудь пожалеешь о своих словах.

— Не пожалею. И Николашу вашего парникового дразнить буду, и вам проходу не дам.

— Мерзавец, — тихо сказала Татьяна Павловна, сожалея, что опять втравилась в разговор.

— А вы еще раз в милицию сходите, пожалуйтесь. Там ведь в тот раз не очень вас заметили. В школу сходите, к директору, он управу найдет на меня.

Татьяна Павловна почувствовала головную боль.

— Сжалился бы ты над нами, отстал бы, забыл навсегда.

— Не надо было лезть, — ответил он тоже тихо и глядя в сторону, — не надо было лезть с дружескими знаками.

В тот день она вот так же, с тяжелыми сумками, шла из магазина. Город благоухал яблоками. Их продавали на улицах прямо с лотков. Они были красивы и дешевы. Все несли яблоки, и у нее в руках были две полные сумки. Они оттягивали руки, но радовали своей красотой. И мальчишка лет двенадцати, остановившийся перед ней как вкопанный, не испугал, а обрадовал:

— Ух, какие яблоки! Дали бы одно яблочко.

Она выбрала самое большое, с засохшим листком на черенке. Мальчик помотал головой.

— Это не возьму. Это несите домой. Дайте какое-нибудь средненькое.

Потом пошел рядом с ней, в одной руке у него было «средненькое» яблоко, в другой тащил сумку. Помогал ей, как бы отрабатывал угощение. Современный мальчик с веером торчащих на темечке волос, в вельветовых, вытертых на коленках брючках. И еще она обратила внимание на часы, черные, японские, наверное. Подумала: портят родители свое чадо, разрешают модную стрижку, часы эти. А дитя вроде не портится, приветливо, разговорчиво и, что особенно ей понравилось, доверчиво к незнакомым людям.