Евгений Воробьев - Нет ничего дороже [Рассказы]

Иван Лукьянович поехал прямо по стерне. Он держал путь на дальние поля, которые пустовали с 1941 года.

Лицо земли было обезображено страшными шрамами, отметинами. Траншеи, окопы, воронки, противотанковый ров сделали непригодной эту пашню, и она попала под злое владычество сорняков.

Иван Лукьянович встал на таратайке во весь рост, из-под ладони оглядывая брошенную пашню.

«Ещё не раз, — подумал Левашов, сидя в таратайке и покуривая, — лемех плуга наткнётся здесь на осколок, не раз жатка заденет о стреляную гильзу».

Как бы угадав его мысль, Иван Лукьянович сказал:

— Сколько эту землю копали и перекапывали сапёрными лопатками! Сколько она в себя пуль и осколков приняла! Я так думаю, что навряд ли найдётся заграницей такая земля. Ни в одной стране столько народу от немцев не пострадало, сколько на Смоленщине совместно с Белоруссией. Но зато и удобрили мы свою землю фрицами, как нигде.

Иван Лукьянович замолк, и видно было, что он далеко унёсся мыслями от этого одичавшего поля.

— А вот такой вопрос, — оживился он. — Предположим, немцы напустили бы тогда туману, высадились десантом на берегах Англии и начали там воевать. Пошли бы английские джентльмены со своими леди в партизаны, как наши мужики и бабы, или не пошли бы? То-то же!

Он не дал Левашову и рта раскрыть, с размаху плюхнулся на сиденье, так что таратайка под ним жалобно заскрипела, и дёрнул вожжи.

Они вернулись в деревню поздно вечером, и Левашов лёг спать, не зажигая лампы.

Когда Левашов утром проснулся, то увидел на классной доске пожелание «Спокойной ночи», и ему сразу показалось, что он выспался сегодня, как никогда…

Во всех избах и землянках шли после уборки урожая праздничные обеды, и каждый день в школу за Глебом Борисовичем засылали послов. Его зазывали то на помолвку, то на новоселье, то просто так, на пирушку. «Свадебный генерал в звании старшего лейтенанта запаса», — трунил Левашов над собой.

В новые избы, остро пахнущие смолой, опилками, замазкой, олифой, люди по привычке входили как в блиндаж, пригнувшись. Но тут же со спокойной уверенностью выпрямлялись.

— Вы вот заметьте, — говорил Зеркалов, сидя за столом в кругу семьи и потчуя гостя. — Солнце идёт на ущерб, дело к сентябрю. А для нас, новосёлов, наоборот, будто дни стали длиннее. Встречаем солнышко пораньше и провожаем попозже, чем в землянке.

Зеркалов оказался совсем молодым парнем, белолицым и опрятным. Гимнастёрку, по армейской привычке, он носил с белым подворотничком. И только тёмные веки, с въевшейся, как у шахтёра, угольной пылью, и руки, которые, видимо, нельзя было отмыть добела, выдавали в нём кузнеца…

Но, что бы ни говорил Зеркалов, каждый день приносил всё новые и новые приметы осени.

Солнце уже допоздна не высушивало росы. Трава на лугу, усталая трава, не дождавшаяся косарей, начала вянуть. Первая желтизна внезапно появилась на зябких берёзах-неженках. Только самые ретивые купальщики, и среди них Павел Ильич, продолжали свои заплывы к омуту. Костяника прогоркла и опала. На могиле Алексея Скорнякова начали осыпаться цветы. В рощах и перелесках запахло грибами и подгнивающими листьями.

Елена Клементьевна готовилась к началу занятий, а Левашов, скорчившись на парте, прилежно зубрил всё тот же сопромат.

Павел Ильич и Санька не слишком надоедали, но всё-таки частенько появлялись в скрипучих дверях класса.

Санька то звал на рыбную ловлю («ох, и клюет здорово!»), то приглашал купаться («ох, и вертит вода у того вертуна!»), то зазывал в лес по грибы («ох, и грибов на той опушке!»).

— А почему бы нам, в самом деле, не отправиться сегодня по грибы? — предложила Елена Клементьевна.

— Я вам покажу опушку, где одни белые растут. Страсть! — выпалил Санька.

— Мы бы пошли, Глеб Борисович, — сказал Павел Ильич, — да сегодня хлопот много на огороде.

Санька посмотрел на приятеля круглыми от удивления глазами, но промолчал…

Елена Клементьевна и Левашов набрели в конце концов на очень грибное место. Подосиновики, в красных, ярко-жёлтых, оранжевых, малиновых, светлокоричневых картузах, тут и там виднелись из травы. Мух уже не стало, но мухоморы, в своём крикливом ядовитом наряде в крапинку, торчали повсеместно.

Грибов Левашов собирать не умел — то срывал поганки, то растаптывал семейства лисичек, считая их несъедобными. Елена Клементьевна потешалась над ним. Косынка упала ей на плечи, волосы слегка растрепались. Она то и дело испуганно поправляла прическу.