Евгений Воробьев - Нет ничего дороже [Рассказы]

— А что смешного? Где я мог эти грибы искать? Во дворе, на Красной Пресне? В пионерском лагере? Так я там от футбольного поля не отходил. На даче? Там грибы просто боятся расти.

Елена Клементьевна слушала его плохо.

— И зачем только я ездила на эту спартакиаду? Будто и бегать, кроме меня, никто не умеет! Сколько бы мы с вами за это время погуляли, сколько поговорили, а может быть, помечтали…

— Знаете что? Приезжайте следующим летом в Москву. У нас в Сокольниках тоже грибы растут.

Елена Клементьевна даже не улыбнулась.

— Приезжайте лучше вы сюда на зимние каникулы. На лыжах походим.

— Согласен! А ещё лучше… Знаете что? Приезжайте в Москву зимой. Школьные каникулы всё-таки раньше студенческих. Хотя на несколько недель, а раньше. С матерью вас познакомлю, с сестрой. По театрам походим.

Елена Клементьевна посмотрела Левашову в глаза и сказала серьёзно:

— Я согласна.

Иван Лукьянович вызвался сам отвезти гостя на станцию. Он уже сидел в таратайке, поджидая Левашова, и размышлял: «Удобно ли попросить его прислать карту Балканского полуострова? От денег он, конечно, откажется. А вдруг карта дорого стоит? Все-таки человек живет на стипендию».

Левашов вышел на школьное крыльцо, забросил чемоданчик в таратайку, с испугом взглянул на солидную корзину с маслом и мёдом — это на дорогу-то? — и стал прощаться со всеми по очереди. Тут была Никитишна, седоволосая женщина, которая так интересовалась семьёй Скорнякова, Зеркалов весь чёрный, только что из кузницы, Павел Ильич с Санькой, ещё несколько ребятишек и Елена Клементьевна.

Санька стоял грустный, а Павел Ильич пытался принять безразличный вид. Он чаще, чем обычно, подтягивал локтями своенравные галифе и поправлял вылинявшую пилотку.

— Значит, тебе что, Санька, прислать?

— Книжку.

— Какую же?

— Хорошо бы, дяденька, про птиц, про зверей, про растения. И чтобы картинок побольше.

— Найдём и с картинками. А тебе, Павел Ильич, игрушку, что ли, прислать? Например, заводной мотоцикл.

Павел Ильич пропустил шутку мимо ушей, считая её неуместной.

— Мне, Глеб Борисович, про партизан книжку. Картинки это не обязательно. Только, чтобы потолще…

— Буду искать потолще…

Последней, с кем распрощался Левашов, была Елена Клементьевна.

Он долго держал в своих ладонях горячую руку Елены Клементьевны, а она не торопила его ни взглядом, ни жестом.

Он сбежал с крыльца и впрыгнул в таратайку, тяжело скрипнувшую рессорами и плетёным кузовом.

Иван Лукьянович натянул вожжи своей огромной ручищей, казалось, ему ничего не стоит порвать их.

— Там, за околицей, на минутку сойду. Попрощаться с товарищем.

Иван Лукьянович понимающе кивнул головой, нахмурился и сильно дёрнул вожжи, так что лошадь с места пошла крупной рысью.

Провожающие стояли на крыльце и махали: кто рукой, кто пилоткой, кто голубой косынкой. И только Санька не вытерпел и, сверкая пятками, более чёрными, чем земля, бросился вдогонку за таратайкой по её пыльному следу.

1947 г.

Тени берёз ложатся на дорогу смутными пятнами, и от этого выбоины мало заметны, они тоже походят на тени. Машину подбрасывает и трясёт, но Антон Иванович, по своему обыкновению, жмёт на всю железку. Его раздражает этот большак, ему не терпится поскорее выбраться на шоссе.

Рядом с Антоном Ивановичем сидит подполковник Позднышев, а на заднем сиденье, в затылок ему, по соседству с горкой чемоданов и запасных бачков, устроился Луговой.

— Однако дорожка, доложу я вам, — не выдерживает, наконец, Луговой, подброшенный на ухабе. Он глубоко, почти по локоть, засунул руку в петлю у оконца.

— Ничего, скоро выедем на шоссе, — подбадривает спутника Позднышев.

Уже притупилось любопытство ко всему, что виднеется за окном. Всё, о чем хотелось сказать, сказано. Все песни, пришедшие в голову, спеты. Луговой затягивал песню, бросал её на полуслове, начинал вторую и перебивал сам себя третьей, а Позднышев, со свойственной ему обстоятельностью, пел все куплеты подряд, помнил все слова.

Луговой вспомнил уговоры генерала Моложатова.

«Ну, что за охота трястись двое, а то и все трое суток на моём драндулете? Да еще мотор плохо тянет. Когда можно сесть в мягкий вагон. Почиваете себе, как граф, а курьерский, знай, мчит. Только версты полосаты появляются в окне. Позднышев — другое дело, он человек военный. А вы здесь причём? Ведь всю душу вытрясет! Запылитесь до самой печёнки, до мозга костей. Что вы, на наших учениях пыли вдоволь не наглотались?» «Никак нет, не наглотался, — пытался отшутиться Луговой. Только вошёл во вкус». «Хуже нет, как со штатскими спорить. И главное — приказать нельзя. Надел шляпу, а с него и взятки гладки…»