Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Когда это было? Восьмого, девятого мая тридцать пятого года… Пушкин торопился назад в Петербург, жена вот-вот должна была родить. Она родила накануне его возвращения из Тригорского.

Наталья Николаевна хотела назвать сына Николаем, но Пушкин не согласился. Он пожелал почтить память своих предков, казненных в смутное время, и предложил ей на выбор два имени: Гаврила и Григорий. Наталья Николаевна выбрала последнее — ребенок был назван Григорием.

Неужели сын Пушкина, родившийся за два года до его смерти, похоронен вот здесь, на этом холме, близ литовского города Вильнюса?

Если это правда, то как удивительно судьба рода Пушкиных дважды переплелась с литовской столицей! Недавно на улице Диджои я прочла на доске, вбитой в стену старой, вросшей в землю церкви, что здесь Петр Первый крестил Ганнибала, прадеда Пушкина. И вот сейчас на пустынном холме, среди дубов и шиповника, я вижу могилу младшего сына поэта.

Сквозь деревья, окружающие кладбище, белело какое-то здание. Если здесь похоронен сын Пушкина, то, может быть, дом, где жил он, находится неподалеку? И я отправилась на розыски.

Дом, который я приметила с холма, казался нежилым. Окна были закрыты ставнями, на балконе шелестел увядший плющ. Неожиданно из сторожки близ дома вышла старая женщина.

Она шла, шаркая большими грубыми башмаками, и неприветливо смотрела на меня. На мой вопрос она ничего не ответила. Она молчала так долго, что я потеряла надежду вообще что-либо услышать от нее. Вдруг она разжала синеватые губы.

— Нет! — сказала она обиженно. — Это вовсе не дом Пушкина. Это генерала Мельникова дом.

Она еще помолчала и добавила с неожиданной обстоятельностью:

— Генерал Мельников оставил этот дом Варваре Алексеевне, дочке своей. Варвара Алексеевна переехала сюда вместе с мужем, Григорием Александровичем. Когда Григорий Александрович померли, Варвара Алексеевна тут одни проживали. Долго проживали, до самой смерти… Я у них служила кухаркой.

Я попросила старуху показать мне дом, но она отказалась наотрез. С подозрением глядя на меня, она молча качала головой. Наконец что-то в моем голосе убедило ее, и старуха, продолжая на меня коситься, открыла дверь.

Запах нежилого дома повеял в лицо. Старуха приоткрыла ставни, комната наполнилась светом. Это была столовая: стулья с буквой «П» на высоких резных спинках стояли в беспорядке вокруг овального стола. Дверцы буфета были распахнуты, на полу валялись обломки синих с золотом тарелок. С потолка свисали куски ткани; клочья такого же репса в цветочках были содраны со стен. Разорение, бессмысленное и злобное, глядело отовсюду; все было ясно, — фашисты ограбили и разорили пушкинскую усадьбу.

Старуха вдруг заплакала, слезы Градом текли по ее медному лицу. Она горестно оглядывала разрушения, словно видела их в первый раз. Мы прошли через гостиную с изрезанной, исцарапанной мебелью, еще через какие-то комнаты… Наконец мы оказались в кабинете. Утирая слезы, старуха подошла к окну и подняла шторы.

Эта комната уцелела от разорения. Вдоль стен возвышались книжные шкафы, позеленевший охотничий рог висел в углу. Куница, набитая опилками, глядела со шкафа, вытянув пыльную мордочку. На стене среди гравюр и миниатюр в овальных рамках висела большая фотография.

На фотографии был изображен человек, лежащий в гробу. Пламя свечей застыло у изголовья, седая борода свободно и пышно покоилась на черном сюртуке.

Я сразу узнала это лицо.

Высокий, в выпуклостях лоб, крупный нос с косо разрезанными ноздрями и эта тень вопрошающей печали, горести, удивления, замершая, в углу полуоткрытого рта…

Мертвый Пушкин лежал в гробу, Пушкин в старости, с длинной седой бородой. Мне показалось, что если бы маску, снятую некогда с мертвого Пушкина Гальбергом, положить на это лицо, — сошлись бы все выпуклости и впадины, все черты и размеры…

Ошеломленная, я бродила по большой комнате, перелистывая книги с пометками, рассматривала тетради, где записывались расходы по дому, семейные альбомы… Следы чужой жизни виднелись вокруг.

Старуха бубнила что-то под нос. Вслушиваясь в ее бормотанье, я поняла, что Григорий Пушкин с женой переехал сюда прямо из Михайловского много лет назад. В Маркутье — так называлась усадьба — он перевез много вещей из родного дома: мебель, книги, фамильные портреты. Старуха неожиданно пустилась в рассказы о хозяйке своей, Варваре Алексеевне Пушкиной. Это были сбивчивые рассказы, где семейные сплетни перемешивались с описанием званых обедов и тяжб с кредиторами.