Николай Бораненков - Вербы пробуждаются зимой [Роман]

Сергей усмехнулся.

— Присочинил, Никола. По одной статье о человеке не судят.

— Зачем по одной? Ему десять напишут, на блюдечке принесут. «Петр Тимофеевич, массы жаждут вашего слова». «Петр Тимофеевич…» Тьфу. Тошно. Вот тут болит. Э-э, да пошли они… Ты как тут объявился? В отпуск или вызвали?

— Работать приехал. Снова в управление.

У Бирюкова поднялись брови.

— В управление? Но ты же… И почему майор? Кажется, подполковником был?

— Не помню.

— Нет, ты шутишь…

— Нисколько. Назначен вместо Зобова.

Бирюков вскочил.

— Ну, молодец! Молодчина! Но поздравлять не буду. Нет. Назначение надо обмыть. Сегодня же опрыснуть.

Сергей встал.

— Согласен. Но только не сегодня.

— Уже в кусты?

— Никогда.

— Верю. Верю, Серега. Ты не из таких, чтоб по кустам. Ты где решил остановиться?

— В гостинице ЦДСА.

— А может, ко мне? Жинка с дочуркой рады будут.

— Спасибо, Никола. Но мне лучше в гостинице побыть.

— Почему?

Сергей дружески прижал Николая к плечу, доверительно прошептал на ухо:

— Я буду не один.

— Ах, вот оно! Ну, тогда конечно. У-у, старый холостяк.

Они простились на Пушкинском бульваре, дав друг другу слово скоро увидеться. Бирюков отправился доделывать статью какого-то Ляшко, а Сергей зашагал на набережную к Крымскому мосту, где была назначена встреча с Надей.

До шести вечера оставалось еще полтора часа, и потому Сергей шел не спеша, теперь уже всматриваясь в лица москвичей — молодых мамаш, степенных старичков и старушек, занявших все скамейки, милых парочек, гуляющих по бульвару.

Миновав Крымский мост, Сергей вышел на набережную Москвы-реки. С этим уголком столицы у него были связаны очень теплые и грустные воспоминания. Здесь, где когда-то тесно жались убогие каменные домишки, но было разгульно широко и малолюдно, он впервые, подоткнув полы длинной кавалерийской шинели, в краснозвездной буденовке начал шагать в строю. Этой набережной много раз проезжал на тактические учения на гнедом дончаке. Сюда в летние дни приходили похвастаться перед девчонками звонкими шпорами и черными ножнами клинков. И хотя теперь тут все изменилось — вместо домишек выросли многоэтажные дома, а поляны бурьяна превратились в зеленую аллею, Сергей все же узнал многое, и сердце его грустно защемило. Ему вдруг захотелось хотя бы на минуту перенестись в предвоенный год и увидеть Васю Артюхова, Колю Черенкова, командира отделения Божко, взводного рубаку Наконечного, улыбчивого, доброго политрука Лукьянова, усатого старшину Фетисова. Услыхать бы сейчас горластый басок комэска Алексея Ивановича Антонова… Но нет… Этому не быть. Размела, разнесла метель войны незабываемых людей. Где они, те красные кавалеристы кавбригады, чьей выправкой и дисциплиной любовалась майская, октябрьская Москва, те, кого забрасывали цветами московские девчата? Жив ли кто из них?

Позади послышался тонкий звон шпор. Сергей обернулся. Вдоль аллеи, не спеша, сняв старую кавалерийскую фуражку, шел седой человек с большущими, как у Буденного, усами, одетый в военный китель без погон.

До него было шагов пятьдесят, но Сергей сразу же узнал его. Узнал по чуть кривоватым, как и у многих кавалеристов, ногам, по огромным вразлет усищам старшину своего эскадрона Фетисова и, задыхаясь от неожиданной радости, кинулся навстречу, словно к родному.

— Фетисов! Товарищ старшина! Да вы ли это?!

— Ярцев?! Мать честная! Хоть одну живую душу встретил. И надо же…

— Как одну? Говорят, Кудря жив. Комбриг Калмыков, Дрожжин, Кузьменко, Нагорный, Афонин…

— Кудря? Да что ты говоришь? Вот радость-то какая! Вот радость. А я совсем было заскучал. А в первый день и всплакнул малость. Пришел в казармы. Гляжу. Не узнаю. По плацу, где к парадам готовились, улица пролегла. Слева дома в огнях, машины бегут… Господи, думаю, увидели бы наши конники это! Как бы возрадовались. Но нет их. Многих нет, Сережа. Одних война, а других…

Сергей взял легонького Фетисова под локоть.

— Присядем, Елизар Фомич.

— Да, да. Посидим чуток. Потолкуем. Радость-то какая! Ах, боже мой! Как брата… Самого родного…

Они сели на скамейке, обернувшись друг к другу, и теперь Сергей, уже не торопясь, разглядел Елизара Фомича. За тринадцать лет он очень состарился. Его ровесники выглядели гораздо моложе. Бросалась в глаза сплошная седина волос, иссохлость лица и глубокая обида в глазах. Да и говорил он уже не так бойко, как раньше, а как-то тихо, по-стариковски. И Сергей невольно подумал о том, как круто, видно, кидала этого кавалериста безжалостная судьба. Он весь истощен, морально убит, и только какая-то неведомая сила держит его на этом свете.