Николай Корсунов - Высшая мера

— Ну ты как думаешь, ну мне разве не обидно?! Опозорила… — Он опрокинул в рот стакан, хрустнул соленым огурцом. Проглотил трудно, как при больном горле. — Я человек честный… Ну как ты не понимаешь! — Быстро повернулся к ней: — Ты… ты что это надумала?

Настя натягивала через голову платье, молчала. Нагнулась, ища под кроватью туфли.

— Ты куда это? — У Сергея дрогнул голос. — Настюш!..

— Лучше сразу, Сережа, чем всю жизнь…

— Да ты что! — Он вскочил, уронив стул. — Настюш! Ну ты что уж… — Взял ее за плечи, ловил взгляд, а она отворачивала лицо и была, казалось, совершенно бесчувственна к его поцелуям. Голос у него был напуганный. — Ну прости… Но ведь я же человек… Я же тебя на руках всю жизнь… Люблю же я тебя, Настусь… И больше никогда о том… Не это главное…

Он поднял ее и отнес на кровать. Целовал, целовал и что-то шептал — жаркое, несвязное, отчаянное…

Костя лег. Нехорошо было у него на душе. Такая царская, развеселая свадьба. Такой гость-краснознаменец. Такое необычайное голубое сновидение…

Почему в семьях так часто ссорятся? Мать и отец Кости тоже ссорятся. Начинает всегда мать. По ее словам, замуж она вышла неудачно. А почему, собственно, неудачно? Если судить с передовых позиций, то, Костя вот считает, очень даже удачно. Отец приехал за ней, когда ему было девятнадцать, а ей — семнадцать. Она жила не в Излучном, а на хуторе, и отец привез для невесты новенькие валенки, потому что через свах Костина бабушка передала: к жениху Дусе не в чем ехать по морозу. Сам папанька прикатил в хорошем пальто с шалевым воротником из каракуля. Но это была одна видимость. Спустя неделю после свадьбы маманя спросила, где же у тебя, Вася, пальто, в котором ты, мол, сватать приезжал? Папаня не ответил, лишь улыбнулся. В чужом приезжал.

В общем, с Костиной точки зрения, родительница его очень даже удачно вышла замуж: сама из пролетариев и попала в семью самую распролетарскую. А теперь Осокины жили не хуже других. Может быть, и получше. По крайней мере, у них уже был свой патефон. А в Излучном пока всего четыре патефона, и то один из них — колхозный, клубный. Но, несмотря на это, в семье Осокиных всегда вроде бы прохладно. Наверно, мать не любила отца. Или, возможно, у них совершенно разные характеры. Отец — здорово уравновешенный человек, его ничто не может вывести из себя. А говорить он, кажется, мог только о бригаде да о тракторах. У матери — совсем другое: хоть петь, хоть плясать, хоть работать — везде первая. Душа вон, а станет первой. Ну и вспыльчивая. Страшно, какая вспыльчивая!..

Лежал Костя с раскрытыми глазами, думал обо всем этом и считал, что у него жизнь взрослая наладится иначе. На Таньке Горобцовой он конечно же не женится. Характеры у них разные, вечно она со своим носом суется кругом… Целый свет обскачет, но отыщет похожую на Настю. Пускай она будет не командирская племянница, а самая обыкновенная, но с рыжими вьющимися волосами и с глазами как спелая-спелая, почти черная вишня…

Интересно, вспоминает ли о нем, Косте, командир? Наверно, вспоминает. Скажет: такого бы мне в разведчики!.. А как же утром, если майор услышит обо всем? Ух, некрасиво, чертовски некрасиво выйдет! Это, вероятно, дьявольски сложная штука, как получилось у дяди с Настей… Он же почти не знал Насти: вернулся назад из геологоразведки — и женился. С ходу, говорят, напропалую. Она не здешняя. Перевели из района. Открыли медпункт — и перевели… Дядя все простит, он влюблен по маковку. Весь этот месяц только и слышно было в доме: Настусь… Настенька… Настюша…

А теперь рогами землю роет от обиды!..

Через одинарное окно слышал, как во дворе проснулись гуси. Они тарабанили старым жестяным рукомойником, который висел на столбце. Из него утоляли свою первую утреннюю жажду, приподнимая штырек клювом. Но нынче вода в рукомойнике, похоже, замерзла, и гуси направились мимо окон к старице. Переговаривались недовольно, бранчливо. У Осокиных было их штук сорок. С десяток маманя заколола на свадьбу.

В горнице после долгого молчания опять вполголоса заговорил дядя. Слова он произносил с тяжкими паузами. Вздыхал. Впечатление оставалось такое, будто говорил он одно, а думал совсем другое. Напряженный слух Кости улавливал все, что с такой подневольностью произносил чуть-чуть охрипший голос:

— Ту комнату, что тебе дают, отремонтируем…

«Там та комната! — пренебрежительно поморщился Костя. — Маманя сказала, в ней кошке хвостом негде повернуть…»

Костя вслушался и заметил, что тон у дяди переменился. Чувствовалась заинтересованность в том, что говорилось.